— «Стикс», — коротко бросил Алан, знавший все популярные ансамбли мира.

Откуда звучала музыка, тоже невозможно было определить. Бесшумно отворилась дверь, нет, не отворилась, а отодвинулась, и в комнату шагнул Антонио.

— Идет, — сообщил он. — Не представляете, как разволновалась. Вообще-то мать у меня очень суровая. Порой чересчур. Умеет нагонять страх на людей, особенно на просителей и представительниц благотворительных обществ. Но сейчас… Одевается, а руки дрожат. Вот и она.

Мы оцепенели. Мы ожидали увидеть чопорную старушку, одетую по последней европейской моде, с ухоженными руками, пальцы которых унизаны кольцами с крупными дорогими камнями, с ветвистым колье на груди, с бриллиантами в ушах… По крайней мере, этому кабинету с современной обстановкой могла соответствовать только такая дама.

А на пороге стояла, глядя на нас широко открытыми черными глазами, старушка-осетинка с непременным шерстяным платком на голове, в темном платье почти до самых пят, из-под которого выглядывали — я не верил своим глазам, — матерчатые ноговицы… Уж сколько лет таких не носят женщины Хохкау! Надо же, проделать несколько тысяч километров, чтоб увидеть — на чужбине, в Италии! — дзабырта, эту сугубо осетинскую обувь…

— Агаш нам цаут! — приветствовала она нас словами, традиционно обращенными именно к гостям, проделавшим немалый путь.

Алан первым пришел в себя, подбоченился, сделал шаг вперед, прижал ладонь к груди, почтительно наклонив голову, как полагается истинному осетину, и сказал:

— Извините за позднее вторжение в ваш дом. Мы ни за что не осмелились бы побеспокоить вас, если бы не заверения вашего сына, что вы не рассердитесь…

— Сердиться? — всплеснула руками она и просто, по-горски шлепнула себя ладонями по бедрам, что обозначало высшую степень изумления. — Да за столько лет я впервые слышу настоящую осетинскую речь! И глаза мои наконец-то видят джигитов! — Она подошла к Алану, пригнула его голову, по-матерински прижалась губами ко лбу, потом обняла меня. — Какие вы красивые, молодые, крепкие… — шептала она с восторгом. — Неужели всего месяц назад вы покинули Осетию?! И оттуда прямо сюда?

— Через Москву, — уточнил я.

— Да, да, — подхватила она. — Конечно же, эти поездки для вас организует Москва. Кто здесь знает о моей маленькой Осетии? Объясняешь им, — никак не поймут… В лучшем случае о грузинах кое-что слышали. — Она вновь всплеснула руками: — Не могу поверить. В нашем доме — мои земляки!

Усадив нас в кресла, она встала в сторонку, к стене и оттуда задумчиво смотрела на нас.

— Садитесь и вы, — поднялся я. — Неудобно же, мы сидим, а вы стоите…

Она засмеялась тихо, несмело, погрозила мне пальцем:

— Желаешь проверить, помню ли я законы адата? — она тряхнула головой: — Помню! Женщине сидеть при мужчинах позор…

— Ну что вы! — вскочил и Алан. — Это когда было! Сейчас у нас тоже равноправие, женщина спокойно может сидеть рядом с мужчинами, и даже дела обсуждать.

Но она заставила нас сесть, а сама бросилась на кухню, и через пять минут перед нами был настоящий осетинский трехногий фынг, на котором вскоре появились сыр, колбаса, заливное мясо, хлеб и графин… с виски.

— Откуда мне было знать, что вы появитесь? — оправдывалась она. — Не то были бы и пироги. И пиво осетинское, ей богу, специально бы сварила. Не забыла еще и как араку гнать…

— Ну что вы! — засмеялся Алан. — У нас сейчас с аракой ух какая борьба! Искореняем пьянство.

— Слышала, слышала, — закивала она головой. — Если начальство увидит у кого-нибудь на столе выпивку, со службы выгонит. Я сначала порадовалась, как узнала, все же это в духе осетин, — мы никогда не любили пьяниц. И самое жестокое проклятье в адрес девушки было: да выйдешь ты за пьяницу!

— Правда? — удивился я.

— Худшей судьбы не придумаешь, как жить с пьяницей, — и вздохнула. — Но чтоб совсем-совсем выпивку в доме не держать? Как это?! Вот вы переступили первый раз наш порог, — что же, я не имею права вручить вам полагающийся по обычаю почетный бокал? Что подумают гости, соседи, сидящий на небесах и все замечающий? Нет, тут что-то вашими начальниками не продумано. Слава богу, у нас не так, есть чем встретить желанных людей, — и повернулась к сыну: — Чего стоишь истуканом? Угощай джигитов.

— Танцорам нельзя, — запротестовал я. — Один глоток — и два-три дня будешь вялый, ноги ватные… А наши танцы, сами знаете, слабеньким не под силу.

— О, наши танцы! — мечтательно прикрыла веки старушка. — И как это я не узнала о вашем приезде? Я ведь не читаю газет, не слушаю радио, и телевизор не смотрю. Не потому, что старая, — грязные вещи они показывают. С виду итальянцы, французы, немцы чистые, даже ручку целуют, а что творят с женщиной!.. — она сдвинула брови в гневе. — Э-э, лучше об этом не вспоминать. Да что это я все о своем житье да о себе! Не терпится мне узнать об Осетии. Ну как вы там, как?

— Хорошо, — скромно ответил Алан.

Разговор не клеился. Мы не знали, о чем ей рассказывать, что ее интересует. А она задавала такие странные вопросы:

— Горцы по-прежнему гонят овец на алагирский базар?

— Каких овец? — озадаченно смотрели мы на нее.

— Да своих же!

— А у горцев своих овец нет, — ответил Алан.

— Что твой друг говорит? — глянула она на меня. — У каждого осетина испокон веков была своя отара. А иначе как жить? К тому же таких богатых пастбищ, как у нас в горах, нигде нет. Я и вспомнить не могу, сколько овец было у отца. Бывало, отделит наиболее жирных и погонит в Алагир, а мы, детвора, с нетерпением ждем его возвращения с гостинцами… Куда же они девались, отары-то? — выпытывала она у нас.

— Теперь овец разводят колхозы, — пояснил я. — Они их продают. Но не на базаре, а государству.

— А люди как обходятся без баранины? — недоумевала горянка. — Или шашлыков уже не жарят?

— Жарят, — успокоил ее Алан. — Как выходной день — отправляемся в ущелье непременно с шампурами.

— В ущелье с шампурами? — развела она руками: — Разве в горах не остался лес?

Антонио от души веселился, слушая нас.

— Алан говорит о стальных шампурах, — объяснил я. — Их продают в магазинах.

— А баранину где берете?

— Тоже в магазине.

— Это ж как часто горцам приходится спускаться в долину, — зацокала она языком.

— Да нет, — снисходительно улыбнулся Алан. — У нас в каждом ауле есть магазины.

— В каждом? — не поверила она. — Супермаркеты?

— Вроде… — сконфузились мы, представив себе, как жалко выглядят наши полупустые сельмаги с непременной вывеской: «Товары повседневного спроса».

— Вы и эти костюмы купили в аульском супермаркете? — спросила она, ощупав — ну совсем как наши бабушки, — рукав Аланового пиджака.

Мы переглянулись. Ну как ей объяснишь, что в сельские магазины через Потребсоюз тоже отпускаются подобные, и даже получше, костюмы, но очень мало достается покупателям, ибо их разбирает начальство да друзья продавцов.

— Вообще-то у нас тоже продают костюмы… — уклончиво ответил я.

— Значит, хозяйка идет в магазин и покупает все, что требуется для дома?

Мы с Аланом, как по команде, вздохнули.

— Это как повезет… — опять уклонился я от ответа.

Она не поняла, и тогда Алан пробормотал:

— Надо суметь вовремя прийти в магазин…

Нет, не сможет эта старушка понять, что такое длиннющая очередь со скандалами и оскорблениями, что такое товар под прилавком, рабочий контроль, блат, связи и еще множество атрибутов нашей торговли.

Она смотрела на нас с подозрением…

— Скажите, а кроме мяса и шампуров что продают в магазинах?

— Ну, рис, вермишель, сахар, бублики… Что еще? — оглянулся я на Алана.

— Платья, халаты, кепки, хлеб…

— Хлеб? — удивилась она. — А в домах что, не пекут?

— Ну кто сейчас пожелает тратить время на возню с тестом? — пожал плечами Алан. — Легче сходить в магазин и взять все готовенькое…

— Если повезет? — неожиданно добавила она с ехидной улыбкой. — Или я позабыла осетинский язык, пли вы невнятно изъясняетесь… Если в каждом ауле есть магазины, то почему же должно везти? — Она оглянулась на сына: — Ты что-нибудь понял?