Нью-Йорк начинается для приезжающего с Юга с маленьких убогих домишек, почерневших от копоти и грязи, с потеками от нечастых, но продолжительных дождей, с хилых, словно обглоданных сквериков, с огромных площадок, заставленных ящиками всяческих размеров, с необозримых пустырей, изрытых непонятного назначения ямами, с длинных очередей негров, стоящих неизвестно за чем.

Два Джона смотрели на этот безрадостный пейзаж из окна и молчали. Старый молчал потому, что он об этом парня предупреждал и теперь говорить было нечего, только смотреть. А молодой молчал потому, что действительно видел полное подтверждение словам старика и теперь внутренне ахал, но не раскаивался, а только крепче сжимал зубы.

Последние дни пути были особенно тяжелыми. Старик начал прихварывать. Страшный кашель мучил его. Такого кашля, казалось, не выдержит и дюжий мужчина, а этот скелет и вовсе должен был рассыпаться. Джон как мог помогал старику, но чем особенно он мог помочь…

В Нью-Йорке их пути должны были разойтись, потому что старый Джон ехал устраиваться на фабрику игрушек набивщиком, у него даже был адрес бесплатной квартиры, которую оплачивала фабрика. Он не особенно настойчиво, но все-таки звал с собой парня, но тот и слушать не хотел ни о какой фабрике и бесплатной ночлежке. Он уже знал, что пути его со стариком разойдутся навсегда. Джон не хотел ни такой жизни, ни такой старости. Он будет идти другими дорогами. Какими? Там видно станет.

На товарной станции они выпрыгнули из вагона и двинулись в сторону города. Неизвестно откуда взявшийся холодный ветер трепал серые от пыли кусты и гонял по путям обрывки газет.

Дорога была, конечно, совсем не такой, какими были дороги в городке Джона. Она была твердой и запруженной сотнями конских экипажей, повозок и автомобилей, которые Джон в своей глуши видел очень редко. А тут их было множество и таких разных. Шум стоял неимоверный, поэтому все приготовленные для прощания слова становились бессмысленными. Нельзя же кричать задушевные слова — они требуют тишины.

Поэтому два Джона просто обнялись, похлопали друг друга по спинам. Парень достал из мешка свою почти новую рубашку и протянул старику.

— Дарю. Можешь носить, а можешь на палку повесить — будет флаг.

Старик отнекивался, но рубашку-таки принял, а из своего мешка достал вдруг сверкающий серебряный доллар и, протягивая парню, сказал:

— Твой начальный капитал. Постарайся его приумножить.

Потом он круто развернулся на каблуках и, не оглядываясь, пошел направо.

Джон еще немного посмотрел ему вслед, тоже круто повернулся и зашагал в другую сторону.

Письма Скарлетт стала ждать уже на третий день. Конечно, это было бессмысленно, конечно, она понимала, что Джон еще в пути, но все равно каждое утро ждала почтальона, разносившего городскую газету и приглашения от знакомых и из церковной общины.

Уэйд примчался в город, как только узнал, что Джон сбежал из дому. Это было очень мило с его стороны, тем более что август для плантатора не самая удобная пора путешествовать. Но он оставил все на жену и управляющего. Ему казалось, что мать нуждается в поддержке и добром совете.

Скарлетт, однако, встретила его отнюдь не убитая горем, а вполне радостная и бодрая.

— Ага! Приехал осмотреть разоренное гнездо? — рассмеялась она.

— Ма! Как он мог? Он что, ничего тебе не сказал? Он даже не попрощался?

— Не-а! — легкомысленно ответила Скарлетт.

— Ну, он просто негодник! — развел руками Уэйд.

— Нет, он просто мальчишка.

— И что он там собирается делать?

— Завоевывать мир.

— Глупо! Ведь глупо же!

— Кто знает, Уэйд. У каждого своя мудрость. У тебя — своя, у Бо — своя, а у Джона…

— У Джона вообще нет мудрости! — перебил Уэйд.

— Кто знает…

Друзья и знакомые тоже приходили к Скарлетт узнавать, нет ли новостей от Джона; кто-то осуждал его, кто-то, наоборот, хвалил, дескать, молодец, самостоятельный парень, кто-то даже завидовал, мол, и сам бы уехал, да смелости не хватает.

Уэйд понял, что ни в советах, ни в утешении мать не нуждается, но решил сразу не уезжать, а побыть со Скарлетт пару дней.

— Дела идут неплохо, — рассказывал он матери вечером, когда они пили чай на веранде и слушали стрекот цикад. — Правда, хлопок сильно упал в цене, да и урожаи стали из рук вон плохими. Земля истощилась. Но зато я всегда уверен, что старик Койли заберет у меня все до последней коробочки.

— А что Нина? — спросила Скарлетт про жену Уэйда.

— Нина стала хворать в последнее время. Врач говорит, что это женское возрастное.

— Какое еще возрастное? — удивилась Скарлетт. — Она же совсем не старуха. Это у меня может быть возрастное.

— Мама, ты забываешь, что Нине уже под сорок.

— Слушай, если ты так будешь говорить о своей жене, я надеру тебе уши! — совершенно серьезно сказала мать. — Жена у настоящего джентльмена никогда не стареет. Ты небось и ей говоришь — тебе уже под сорок.

— Никогда. Что ты!

— Смотри у меня.

Уэйд рассмеялся.

— Ма, а ты ведь забываешь, что я уже тоже не мальчик.

— Если бы я об этом вспомнила, уши стоило надрать мне. Для матери ты всегда ребенок. Я бы и сейчас тебе запросто поменяла пеленки.

Представив себе, как мать ему, взрослому мужчине, меняет пеленки, Уэйд засмеялся еще сильнее.

— Ничего смешного! — улыбнулась и Скарлетт. — Вы все это тоже поймете когда-нибудь. Вот погоди, твои Сэм и Сара вырастут…

— Да, ма, все хотел тебе написать, да как-то руки не доходили. Ты мне подробно расскажи вот что: кому принадлежит Тара, откуда она вообще взялась, что у нас с отцовскими акциями, где у нас еще есть земля и все такое…

— Так. Интересно. Ты что, собираешься со мной судиться? — несколько растерянно спросила Скарлетт.

— А! Конечно… Странные вопросы, да? — рассмеялся Уэйд снова. — Да нет же, конечно. Просто приезжал к нам государственный инспектор земель и долго и нудно меня расспрашивал — кто владелец Тары да откуда? А я баран бараном, меня это и не интересовало никогда.

— Прости, это моя вина. Тебе надо просто забрать отсюда все бумаги.

— Можно забрать, конечно, но я думаю, больше этот чиновник не появится.

— Нет-нет, забери. А лучше вот что. Мы завтра же пойдем к нашему нотариусу, и он тебе растолкует все вопросы. Я и сама в них мало что смыслю. Одно я знаю точно, сын, Тара была, есть и будет нашей всегда.

— Я вот что подумал, ма, а не попробовать ли мне перейти на табак? — перескочил вдруг на другую тему Уэйд.

— Ты что, собираешься курить? — испугалась Скарлетт.

— Нет. Я собираюсь табак выращивать.

— Ни за что! На нашей земле всегда рос хлопок. Ты сам говоришь, это стабильно.

— Так-то оно так… — задумчиво произнес Уэйд. Он не стал спорить с матерью. Все равно ее не переубедить. Скарлетт остается сама собой. Это несгибаемая женщина.

До самого позднего вечера Джон бродил по улицам Нью-Йорка. Устал неимоверно, но настроение его, мрачное с самого утра, улучшилось и стало почти что радужным. Ему нравился город. Нравились суетливые улицы, тысячи экипажей, пестрые надписи на магазинах и ресторанах, нравились независимые с виду дамы, которые смело шагали по людным улицам, ведя на поводках собак и даже кошек. Ему нравился запах многочисленных лотков с горячей картошкой, снующие негритята с газетными кипами, орущие какую-то бессмыслицу, вроде: «Муж, жена и любовник решили жить дружно!» Джон с восхищением смотрел на статных полицейских в строгой черной форме, поигрывающих толстыми дубинками, на парикмахеров, ловко бреющих и стригущих солидных мужчин. Словом, ему нравилось все. Даже огромные коробки домов, даже горящие мусорные баки. Джон с удивлением и радостью чувствовал, что город не то чтобы восхитил его, город лег ему на сердце. Как что-то родное, как известное с самого детства. Это чувство было тем более странным, что Джон никогда не был в больших городах. Но в Нью-Йорке, казалось, родился. Это был его родной город. Он чувствовал себя здесь вовсе не приезжим, а старожилом. Он хотел в этом городе жить и умереть. Он был в этом городе дома.