— Вот вам и задачка с пятью неизвестными, — анализировал случившееся на станции начальник городского отделения ЧК. — Похоже, что с отправкой поезда сюда была направлена «молния»: мол, встречайте ЗПТ действуйте ЗПТ «контра» ТЧК. А где он, этот отправитель: в Москве на Товарной, в ВРК или еще где? А где он, этот адресат-исполнитель: у вас в группе, в городе или на станции?
Перебазирование отряда откладывалось. Трудно сказать, чем это было вызвано: то ли по просьбе ЧК, усиленно проводившей расследование, то ли неукомплектованностью группы техникой и людьми. Были, видимо, причины, потому что просто забыть о группе не могли — обстановка в стране не позволяла.
Пользуясь продажностью Центральной Рады, трехсоттысячная австро-германская армия двигалась по Украине. Все сильнее определялись планы оккупантов ударить с юга на Москву. К маю враг подошел к границам Орловской, Курской, Воронежской областей.
Партия крепила Красную Армию. Была отменена выборность командиров, введены единые штаты и организация частей, обязательный набор трудящихся в Красную Армию, созданы политотделы.
Первого мая перед самолетами на красной линейке выстроился весь личный состав авиагруппы для принятия торжественного обещания.
— Я… — начал читать Аниховский, стоя рядом с командиром.
— Я… — нестройно повторили люди.
— …сын трудового народа… — продолжал комиссар. — Если по злому умыслу отступлю от этого своего торжественного обещания, то да будет моим уделом всеобщее презрение и да покарает меня суровая рука революционного закона…
— Э, братцы, а как же Комаровский? Я видел, как он повторял: «Я сын трудового народа». — Иван Пидгола постарался скопировать голос командира. — Какой же он сын трудового народа, если же из буржуев? — ехидно улыбаясь, спросил он у Жени и Петра, когда друзья направлялись на праздничный обед после подписания торжественного обещания.
Женя задумался: «Если служит народу, то, значит, не просто гражданин, а сын трудового народа».
— Ты знаешь, Иван, из какой семьи Ленин?
— Так то ж Ленин!
— Так и Комаровский не Пидгола, — хлопнул его по плечу Птухин.
В группе все жили «эшелонным настроением». Неоднократно на собраниях партячейки вспыхивали возбужденные требования об отправке на фронт. Аниховскому каждый раз стоило больших усилий утихомирить коммунистов. В последний раз это произошло 30 августа после митинга по поводу покушения на вождя мирового пролетариата. К столу подошли три друга: Птухин, Пумпур, Пидгола — и положили перед комиссаром коллективное заявление с требованием немедленно отправить их на фронт, которое заканчивалось такими словами: «…так как мы считаем своим большевистским долгом отомстить за покушение на тов. Ленина».
— Так, — протянул Аниховский, сам еще находясь под впечатлением от только что прочитанного воззвания ВЦИК, — значит, вы считаете своим долгом, а я не считаю… И они не считают, — жестом показал он на окружающих. — Значит, по-вашему, мы здесь как бы сочувствуем правым эсерам? — еще громче задал он вопрос. — Да откуда вы знаете, как партии лучше распорядиться нами. Ну откуда, я вас спрашиваю? Вот ты! Отвечай! — уставился он на онемевшего Птухина, который никогда таким комиссара не видел. — А вот это вы слышали… я сейчас читал… Вот это. — Он поочередно поднес к лицу каждому воззвание, где крупным шрифтом было отпечатано: «Спокойствие и организация! Все должны стойко оставаться на своих постах! Теснее ряды!» — Это приказ партии! Понятно? «На своих постах!»
В начале ноября группа начала перебазирование к фронту. В Москву на Николаевскую-Товарную станцию состав прибыл ночью. Люди, назначенные еще в Твери, охраняли платформы, остальные в полудреме коротали остаток ночи.
Татарченко разыскал Птухина-младшего:
— Пойдем, Женя, ты Москву хорошо знаешь. Нужно по наряду получить запасные части для самолетов и моторов.
Двор Центрального парк-склада на Ходынке насколько хватило взгляда был завален в страшном беспорядке деталями авиационной техники. Среди новых моторов всех марок в ящиках и без них, словно слоны, возвышались фюзеляжи самолетов, с уже кое-где порванной обшивкой на центроплане и бортах.
— Ты посмотри, Птухин, что делается! Ногой ступить негде, все ржавеет и гниет под открытым небом, а мы чуть ли не из консервных банок картеры делаем… Ну, мы здесь запасемся запчастями на всю войну с мировым империализмом, — обрадовался Татарченко.
— Не очень-то расходись. Что в записке сказано, то и получишь, — с сильным окающим акцентом осадил
Татарченко совершенно рыжий, в длинной старой шинели солдат, охранявший парк-склад.
— Как это ты не дашь!.. — От гнева и волнения Татарченко лишился слов.
Дело принимало серьезный оборот. Первым в наступившем молчании опомнился шофер. Подошел к рыжему охраннику, хлопнул его по плечу.
— Правду говоришь, браток, добро народное, нечего растаскивать. Да я и не повезу, не ишак. Пусть выбирают что в записке, и долой со двора… Пойдем вдарим пока по чаю. — Он вытащил из кармана узелок и перед самым носом солдата развернул куски колотого сахара.
— Ну да, мы по чаю, а они скрадут чё лишнего. — Взгляд промерзшего охранника заметался между сахаром и Татарченко.
— Скрадут, известное дело, — как мог подстраивался шофер, — да я-то не повезу. Я, как и ты, за народное добро. Пойдем, а то шибко холодно, ты ведь вятский. — Почти силой повернул он солдата и потащил к самолетному ящику, служившему сторожкой на въезде в склад. При этом он красноречиво показал рукой у себя за спиной Татарченко и его команде, чтобы грузили машину.
— Не, я с-под Глазова.
— Так это два лаптя от Вятки. А я с Вятки. Только давно уехал оттудова, а как услышал своих, прямо на душе радостно… — заливал шофер, бывший московский извозчик.
— Ой, господи, Женя, сынок! — кинулась на шею Мария Яковлевна, когда на настойчивые сыновние звонки открыла входную дверь. — Какой же ты стал взрослый, я тебя ведь не таким представляла. Думала, ты как был Воробышек, так и остался.
Еле справляясь от волнения с грубыми крючками его солдатской шинели, она засыпала сына вопросами, не дослушивая до конца ни одного ответа. Пока Женя мылся, мама все время говорила, бегая от умывальника в комнату, из комнаты в кухню, из-за чего Женя так и не понял, где сестры, как их житье-бытье, как мамино здоровье.
— Да что это я, — спохватилась Мария Яковлевна, когда они сели за стол друг против друга, — все говорю и говорю, расскажи теперь о себе.
Женя рассказал, что в Москве проездом, сегодня же уезжает, ее проведать отпустил его командир после отоваривания на складе. Мария Яковлевна всплакнула, когда узнала, что Васю не отпустили домой. Женя сказал ей, что стоянка краткосрочная и был приказ никому, даже москвичам, от эшелона не отходить.
Смешная мама, сокрушается, упрекает начальство: могли бы, мол, и Васю тоже взять на склад. Разве ей понять, что командиру Татарченко и Женя-то был не нужен, а просто по-человечески, учитывая его возраст, пошел командир на хитрость, взял в свое распоряжение паренька в город и отпустил повидать мать.
Так и не дождавшись, к своему и маминому огорчению, сестер, через час Женя собрался уходить.
— Одевайся, мама, проводи меня на Товарную станцию, может, удастся повидаться с Васей.
«Милые, дорогие сестрички, — начал писать Женя записку сестрам, пока мама одевалась, — я был дома, очень жаль, что не застал вас. Надо уходить. Мама все расскажет, Если сможете, то приходите на Николаевскую-Товарную по плану, который я здесь нарисовал. Крепко вас обнимаю, Женя».
Едва только вышли на улицу, Женя бережно взял мать под руку. «Господи, мой маленький Воробышек уже; взрослый мужчина».
— Вы едете на Восточный фронт? — спросила мама, когда они вышли на Краснопрудную.
— Нет, мы просто меняем аэродром, — мучительно искал сын в памяти город, который был бы одинаково далеко и от Западного и от Восточного фронтов, — будем где-то под… Ярославлем.