— Бывает, наверное, — нехотя ответил Максим, с тревогой ожидая новых вопросов. — В жизни все бывает.

— А чтоб вот так-то не было, давай-ка в выходной сажай свою Ярославу в машину и — ко мне в Немчиновку! Глаза солнцем будут полны — золотую осень тебе покажу. Настоящую! Ветру досыта хлебнешь. Лукошко грибов домой приволочешь. Какие боровички — истинные паразиты! Палкой ненароком заденешь — по всей роще колокольный звон идет!

— Спасибо, Петя! — Голос Максима дрогнул, и чувство стыда за то, что даже другу вынужден говорить неправду, окатило его горячей волной. — Я совсем забыл тебе сказать… Ярослава-то у меня… к матери в Хабаровск уехала. Видно, на всю зиму. Болеет мать, пока не поправится, будет с ней.

— Вот это сенсация! — разочарованно протянул Петя, растерянно моргая светлыми ресницами и накручивая на указательный палец прядь волос. — А я уже и Катерине своей директиву дал насчет сервировки стола. А без Ярославы какое веселье! Хотя нет, погоди, — обрадованно сказал он, найдя выход, — приезжай один, черт с тобой!

Максима зазнобило, внутри все обдало холодом: вспомнилось, как любил вместе с Ярославой мчаться по лесной дороге, мимо счастливых берез, васильковых полям, на дачу к Пете. На миг он представил себя на этой даче без Ярославы и заранее ужаснулся: там обычно звучит смех, вскипают веселые разговоры, там непременно схватываются в жарком споре о мировой политике. А его будут раздражать и угнетать и смех, и разговоры, и до смерти захочется помолчать. Да и вообще станет портить всем настроение своим унылым видом. И даже лес покажется тоскливым и одиноким, как покинутый человек. И самый отменный боровик не вызовет теперь такой радости, какую вызывал в те последние дни на Оке.

Но все-таки Максим решил поехать, спастись от одиночества. Жека, как всегда, увязалась с ним, да и Максим любил, когда она была рядом и отвлекала его от мрачных мыслей.

Они выехали рано утром. Полина Васильевна (если бы не внучка, ее и бабушкой-то рановато было бы называть) проводила их, сопровождая отъезд целым потоком советов, наставлений и предупреждений. Здесь было все: и как уберечь внучку от простуды, и как вести себя в лесу, чтобы она не заблудилась, и чем ее кормить, и какую воду можно пить, а какую нельзя, и как нужно переходить улицу — непременно сперва посмотреть налево, убедиться, что нет машин, потом направо и тоже убедиться… и так далее и тому подобное.

— Мама, — попытался остановить ее Максим, — можно подумать, что мы приехали из тундры.

— Не возражай, — без обиды ответила Полина Васильевна. — Береженый два века живет.

И она продолжала сыпать советами, как ягодами из лукошка.

— Если все это записать, — усмехнулся Максим, — получится Большая медицинская энциклопедия плюс учебник хорошего тона.

— А ты не зубоскаль, — рассердилась Полина Васильевна. — На тебя сейчас надежда плоха… — Она, как бы опомнившись, добавила мягче: — Сынок, ведь мыслями-то ты не здесь — далече. А когда человек в себя уходит — самый он что ни на есть беззащитный, как без кожи.

— Сынок! — засмеялась Жека. — Бабушка, разве мой папа — сынок?

— Да ему хоть сто лет стукнет — все равно сынок, — ответила Полина Васильевна, укладывая продуктовую сумку.

— Ладно, ладно, мама, — сказал Максим. — Давно из пеленок выбрался.

Полина Васильевна потрепала Максима за кудри, чмокнула в щеку внучку и проводила их на лестничную площадку. Лифт, скрипя, пополз вниз, и Полина Васильевна метнулась назад, в квартиру. Из окна кухни ей хорошо была видна трамвайная остановка, к которой шли сейчас Максим и Жека. Уже взошло солнце, а остановка была вся в тени, и Полина Васильевна озабоченно подумала о том, что если трамвая придется ждать, то внучка может озябнуть, а там и до простуды недалеко. И все эти восторженные вопли Максима и Ярославы, что Жека отменно чувствовала себя в палатке на Оке и что она даже насморка там не схватила — все это басни дедушки Крылова, рассчитанные на то, чтобы притупить бдительность. Тщетные уловки! Да и Максим оделся легковато — серый свитер, трикотажные брюки, спортсменки. А в лесу сейчас чуть не до полудня ночная, уже по-осеннему упрямая стужа и каждая росинка обжигает холодом.

Трамвай, громыхая на стыках, подошел на редкость быстро, он еще не был, как обычно, переполнен. Максим и Жека легко вошли с передней площадки, и Полина Васильевна успокоилась. Трамвай вырвался из тени, его, как пожаром, охватило солнце, и в эту минуту Полина Васильевна с грустью подумала: «Как им не хватает сейчас Ярославы! Везде и всюду они были втроем…»

Трамвай привез Максима и Жеку к Белорусскому вокзалу — здесь было легче поймать такси. И все-таки пришлось выстоять в длинной очереди, пока они смогли забраться в пахнущую бензином «эмку».

— Маршрут? — деловито осведомился веселый круглолицый шофер, подмигнув Жеке.

— В Немчиновку, — попросил Максим.

— Это, милый друг, за город, — присвистнул шофер. — Не пойдет!

— А что, у вашей машины колеса не крутятся? — осведомилась Жека.

— Колеса? — расхохотался шофер, не ожидавший такого вопроса. — Колеса крутятся, еще как крутятся! Хочешь посмотреть?

Он включил мотор, и машина помчалась.

— А я знаю, кто это, — Жека показала на обложку книги, лежавшую на сиденье.

— А вот и не знаешь, — подзадорил шофер.

— Горький! Максим Горький! — громко выкрикнула Жека. — Мой папа тоже Максим!

— Ну и дети пошли, — не то удивляясь, не то с сожалением произнес шофер. — В люльке лежит, а уже книгу требует. И наушники — без радио ему, видишь ли, в люльке одна тоска. Я вот лично про Горького, про Максима, впервой узнал, когда, считай, здоровенный из меня оболтус вымахал.

Максим отмалчивался, и шофер всю дорогу разговаривал с Жекой, которая не упустила случая, чтобы уточнить, что это такое — оболтус.

Машина выехала за город, и Максим приник к окну. Казалось, издалека долетали до него слова шофера и Жеки, но он не понимал их, будто они говорили на незнакомом ему языке.

Подмосковные рощи! Максим любил их самозабвенно. И сейчас у него было такое состояние, словно ехал на встречу с Ярославой. Еще миг, и вот там, возле выскочившей к самой дороге березки, или у багровой россыпи кленовых листьев, или у печальной тонконогой осины увидит ее, Ярославу, — бывают же чудеса на земле!

Стояла ранняя осень. Природа еще не верила в наступление холодов и продолжала жить так, как жила в беззаботную летнюю пору. Как и прежде, деревья ждали от ливней влаги и тепла, от предрассветных туманов — тихой ласки, от солнца — горячих лучей, от звезд — голубых снов.

Максим смотрел на лес по обе стороны знакомого Минского шоссе. Он стоял солнечный, синеватый — от ясной синевы неба и все же такой, точно его понуждали быть счастливым. Казалось, даже солнце несло к нему неуловимые приметы прощания. Сиротливо грелись на солнце поляны, сиротливо пряталась под косматой сосной березка-подросток, сиротливо выглядывали из густой травы запоздалые ромашки. «Ты что, похоронил ее? — одернул себя Максим, пытаясь освободиться от тоски. — Мы еще побываем с ней здесь! И березка перестанет быть сиротой, и ромашки будут смеяться!» Но тоска уже вцепилась намертво и не хотела отпускать. Максим пытался представить себе, где сейчас Ярослава, что делает, все ли у нее хорошо, или уже, как коршун, кружит над ней опасность? Может, и она вот так же едет сейчас по лесной дороге и принуждена смеяться, какие бы горькие думы не одолевали ее. «Тебе же легче, черт побери, тебе несравнимо легче, и не прощайся ты с ней заранее, не каркай!» — вдруг обозлился он на себя.

Только сейчас он услышал раскатистый смех шофера — его чем-то до слез рассмешила Жека.

Прежде чем въехать в Немчиновку, они долго стояли у железнодорожного переезда. Стрелочница по-хозяйски степенно оперлась спиной о шлагбаум и не торопилась его поднимать. Наконец мимо прогрохотал длинный товарняк, и машина покатила по улице дачного поселка. Дорога огибала большой пруд, от плотины которого брала свое начало тихая узкая улочка. Здесь и стояла дача Пети Клименко — небольшой одноэтажный, словно игрушечный, домик с несоразмерно просторной верандой.