Однако к двери никто не подошел. Тогда Элизабет в силу противоречивости своей натуры стала желать того, чего минуту назад боялась, и робко дернула ручку звонка еще раз, потом еще, да так сильно, что устыдилась собственной дерзости и пробормотала: «Господи Боже мой!» На другом конце проволоки колокольчик заметался как бешеный, но опять никого не разбудил.

Девочка сосчитала до двадцати, так как не знала другого способа, каким можно было бы набраться терпения. Потом принялась барабанить кулачком в дверь пониже медной таблички, на которой красивым наклонным почерком было выгравировано: «Госпожа Альфред Куэтт», — опять безуспешно. Если через минуту не последует никакого ответа, не останется ничего другого, как кричать во все горло. Отойдя от двери, девочка вышла на середину улицы и окинула взглядом приводивший ее в отчаяние безмолвный дом. Это было красивое здание, сложенное из белого камня, с лепным антаблементом над окнами и крышей из фигурного шифера, при свете луны сверкавшего, как сталь. Построенный в начале века, дом возвышался над своими собратьями и был похож на человека, который откинул плечи назад, выпятил живот и самодовольно смотрит вдаль. Некоторое время Элизабет мерила глазами этот кичливый фасад, сердито хмуря брови, и вдруг ее черные глаза вспыхнули яростью, она бросилась к двери и принялась дубасить ее кулачками, на этот раз уже не для того, чтобы кого-то разбудить, а чтобы причинить этой самой двери какой-нибудь вред, хотя едва ли это было возможно. Затем стала трясти медную ручку звонка, пытаясь вырвать ее напрочь. По щекам Элизабет текли слезы бессильной ярости. Она замерзла и проголодалась. Раз ей не открывают, она отомстит, сломает что-нибудь. И тут взгляд ее упал на медные набалдашники, отлитые в виде маленьких человеческих головок, на концах рычажков, которыми крепились ставни в открытом положении, их было по два на каждом окне: те, что были справа, изображали голову бородатого мужчины в чалме, те, что слева, — женскую головку в чепце с бантом. Девочка подняла руку, зажала в кулак голову мужчины с бородой и принялась выламывать ее, как только могла.

Элизабет настолько ретиво занялась этой разрушительной работой, что не заметила, как над самой ее головой тихонько приоткрылся ставень. Из-за ставня показались сначала нос, потом испуганные глазки и наконец все лицо Клемантины; не схваченные гребнем седые волосы прикрывали, словно занавес, лоб и уши, от испуга движения толстухи стали резкими, отчего тряслись ее полные щеки. Когда Клемантина высунула голову за приоткрытый ставень, который придерживала рукой, чтобы мгновенно захлопнуть его в случае опасности, она искоса посмотрела на улицу, ничего там не увидела, но потом ее полусонные глаза различили какую-то маленькую, вовсе не страшную тень у двери под самым окном; до этой тени старуха вполне могла дотянуться рукой. Это открытие придало храбрости Клемантине, из-за ставня высунулась рука, державшая каминные щипцы. Через несколько секунд Клемантина собралась с духом и, подняв щипцы, обрушила их на неведомого врага, наугад, закрыв глаза, наверное для того, чтобы не видеть, как брызнет кровь; одновременно она открыла рот и издала испуганный яростный вопль. В ответ послышался пронзительный крик, и Клемантина увидела, как по улице со всех ног удирает девочка, размахивая руками, точно пловец, схваченный водяным чудищем.

В ту минуту, когда произошла эта сцена, неподалеку от дома Клемантины, на разных улицах, находились два человека. Они шли друг другу навстречу, не зная об этом, и оба замерли, услышав крик ребенка. Первый из них произнес имя Элизабет и прислонился к стене дома, словно боялся упасть. Это был невысокий мужчина в длиннополом пальто, похожем на рясу священника. Черный шелковый шарф и такого же цвета шляпа подчеркивали болезненную бледность его лица, и, хотя он казался довольно молодым, на его щеках было немало морщин, отчасти скрываемых коротко подстриженной бородкой. Глаза его казались слишком большими на худом озабоченном лице с прямым широким носом и тонкими, почти бесцветными губами; весь его облик создавал какое-то особое, в известном смысле противоречивое впечатление хрупкости и вместе с тем силы; черты лица выдавали болезненную чувствительность, свойственную обычно женщинам, женскими казались и его худые голые руки с посиневшими от холода ногтями, так как он сорвал черные перчатки и теперь в волнении нервно похлопывал ладонями по стене; однако во взгляде его, немного затуманенном страхом, сквозил острый и беспокойный ум, и в то же время видно было, что этим человеком владеет какая-то сильная страсть, возмещающая слабость хилого тела.

Немного поколебавшись, он обвел взглядом пустую улицу, как бы вопрошая, что же ему делать, затем, видимо, принял какое-то решение и повернул обратно.

Второй прохожий выразил свое удивление восклицанием, приглушенным шерстяным шарфом, который был обмотан вокруг шеи и закрывал нижнюю часть лица чуть ли не до скул. Шапка из блестящего меха была надвинута на лоб до бровей и наполовину закрывала уши, довольно крупные мочки которых посинели от холода. Между шарфом и шапкой блестело пенсне на свидетельствовавшем о добродушии красном и толстом носу, тоже пострадавшем от суровой погоды. На тучное тело с огромным животом было надето теплое длиннополое пальто, закрывавшее ноги до лодыжек. Этот человек остановился посреди мостовой, какое-то время помедлил, прислушиваясь, потом стукнул тростью в землю и пошел дальше.

Тем временем Элизабет бежала куда глаза глядят, пересекла несколько улиц и наконец очутилась под сводами крытого рынка. В центре зала у чугунного столба стояли вложенные одна в другую большие корзины, образуя нечто вроде стены. Элизабет поискала глазами, нет ли убежища получше, и, не найдя такого, пристроилась между корзинами. Свод над ее головой исчезал в темноте, но от входа в зал вливался слабый свет, позволявший видеть пустые прилавки, железную тележку и повешенный на кран водоразборной колонки шланг. В морозном воздухе по прихоти сквозняков носились мясные и рыбные запахи; девочка, прикрыв рот ладонями, пыталась отдышаться в этой не самой приятной атмосфере. Когда бешено колотившееся сердце немного успокоилось, Элизабет прислонилась спиной к чугунному столбу и почти мгновенно погрузилась в глубокий сон.

Если бы в эту минуту какой-нибудь наблюдатель мог смотреть на городок с высоты птичьего полета и видеть отчетливо все, что в нем творилось, он заметил бы, что двое прохожих шли теперь в разные стороны. Смахивавший на священника незнакомец был слишком взволнован, чтобы выбрать правильный путь, если, конечно, он хотел найти ребенка, который кричал. Судя по всему, этот прохожий плохо знал город, так как сначала пошел по улице, ведущей к рынку, но не прошел ее до конца, а сделал лишь несколько шагов и, как видно, снова заколебался. Перед ним был перекресток. Он остановился, обернулся, размахивая перчатками, которые так и нес в руке, быстро огляделся, затем пошел по нарядной широкой улице, которая, однако, уводила его все дальше и дальше от рынка. На следующем перекрестке прохожего вновь одолели сомнения, он поднес ладони к вискам, как бы заставляя себя успокоиться, и на этот раз, бросив неуверенный и как будто полный сожаления взгляд на пройденный путь, бросился бежать туда, куда ему, собственно говоря, и было нужно, и вскоре оказался на продолговатой площади и увидел крытый рынок, при лунном свете казавшийся черным. В этот момент судьба как будто благосклонно отнеслась к намерениям незнакомца. Она привела его ко входу в зал крытого рынка, но затем из жестокого каприза заставила опять усомниться в правильности выбранного им пути. Незнакомец заглянул под своды, увидел торговые ряды и проходы между ними, которые пересекались под прямым углом как раз там, где пристроилась на ночлег Элизабет, и этот осмотр, должно быть, не дал положительного результата, потому что ночной путник тут же ушел. С этой минуты он, по-видимому, вовсе потерял ориентацию. Неуверенно и устало брел он по улицам, не замечая, что порой возвращается в тот же квартал или снова идет по улице, на которой побывал пять минут тому назад. Наконец вышел на окраину городка, рухнул на скамью и уснул.