— Когда я была ребенком, — сказала она вполголоса, — этот прелюд играла моя мать. Послушайте. Как будто с тобой говорит очень рассудительный человек, который намного умней тебя и смотрит на все происходящее вокруг как на бессвязный сон. Особенно вот этот пассаж, не правда ли? Такая простая сама по себе музыкальная фраза, а на ней держится небесный свод. У Баха вся музыка такая. Не представляю, как можно быть несчастным, если есть возможность слушать этот голос, облегчающий наши страдания.

Эва оборвала мелодию так внезапно, что Элизабет невольно вздрогнула.

— А теперь, — сказала иностранка с улыбкой, которая лишь раздвинула уголки ее губ, но не отразилась в глазах, — я могу ответить на ваш вопрос. Думаю, человека, которого вы назвали, вы увидите сегодня же; да, сегодня же, очаровательная Элизабет, раз уж вам того хочется.

Грациозным движением, словно в танце, она обвила рукой талию Элизабет и повела ее за собой. Они медленно прошлись по библиотеке, как две школьницы, секретничающие на школьном дворе. Эва, которая была немного выше ростом, шла, слегка склонив голову к плечу, прическа ее чуточку растрепалась; рядом с ней Элизабет выглядела робкой и серьезной в своем голубом саржевом платье, на котором не было ни пылинки.

— Элизабет не будет больше задавать вопросов, — умоляющим тоном сказала иностранка. — Имена, даты, цифры и связь между ними на протяжении многих лет — над всем этим я достаточно поломала голову. И в один прекрасный день решила, что лучше не знать ничего, и с тех пор я уже не так несчастна. Не говорите, что вы из тех дотошных людей, которые все считают на пальцах и делают из этого какие-то выводы. Элизабет слишком хорошенькая, чтобы считать на пальцах, — добавила она, бросив взгляд на смеющееся лицо молодой девушки, на полную щечку, затененную черными локонами и сохраняющую детскую бархатистость.

Их болтовню прервал отдаленный звонок. Лицо Эвы тотчас приняло страдальческое выражение, как у певицы, которой предстоит взять высокую ноту, она подбежала к двери и открыла ее. До половины высунулась в соседнюю комнату и выкрикнула имя Аньеля так пронзительно, словно это был последний крик женщины, гибнущей в волнах. В глубине коридора щелкнул замок двери, потом открылась еще одна дверь, послышались удалявшиеся в разные стороны шаги, а звонок неумолимо звенел каждую секунду, и с ним соперничал лишь крик утопающей, эхом отдававшийся в пролете лестницы.

— Аньель! Аньель! Телефон!

Элизабет видела только часть тела иностранки ниже пояса и невольно улыбнулась при виде округлого крепкого зада, обтянутого серой юбкой из какой-то блестящей материи; в этих пышных формах действительно было что-то смешное, ибо барышня, дух которой витал в поднебесье, обладала крупом молодой кобылицы.

Через несколько мгновений звонок смолк. Эва выпрямилась и закрыла за собой дверь, она немного раскраснелась.

— Да, — пояснила она, смутившись сама не зная отчего, — этот растреклятый телефон. Вы улыбаетесь, милая Элизабет, значит, вам хорошо?

— Очень хорошо, — ответила лицемерка.

Эва вскинула голову, как бы одобряя такое расположение духа собеседницы, и ласково взяла девушку под руку. Они вышли из дома. В саду пахло влажной землей, и они направились в глубь сада по заброшенной, кое-где заросшей травой дорожке. Элизабет держалась прямо, будто готовилась к самозащите, а подруга ее, напротив, прилаживала шаг к походке Элизабет и время от времени слегка опиралась на нее, изгибая стан, словно она неожиданно оступилась.

Первый день, целиком проведенный в усадьбе Фонфруад, произвел на Элизабет весьма необычное впечатление. По правде говоря, она не чувствовала себя несчастной и забытой: не проходило и часа, как кто-нибудь тем или иным способом беспокоился о том, чем она занята. То Эва вихрем врывалась в комнату, где Элизабет читала, то господин Аньель, точно во сне, являлся ей за каким-нибудь поворотом коридора. Никогда ее не оставляли одну так, чтобы она могла дышать вполне свободно: слишком много дверей бесшумно закрывались на ключ за ее спиной, однако она начала привыкать к такому надзору, усматривала в нем желание защитить ее, но все же довольно часто дом внушал ей страх.

Разговоры с господином Аньелем сводились к обмену короткими фразами, о прежней откровенности не было и речи, ибо она заметила, что с этим человеком все говорят свысока, и краснела при мысли, что разрешила ему называть ее просто по имени; правда, он не использовал эту привилегию и держался с ней почтительно, соблюдая этикет.

Напротив, Эву она встречала улыбкой, искала с ней встречи, ибо считала ее доброй девушкой; Элизабет забавляла необычная речь иностранки, хоть она и не всегда улавливала ее порой крамольные мысли. Все ее странности Элизабет относила на счет иностранного происхождения, которым и объясняла неожиданную смелость ее суждений.

В тот день они обедали вдвоем, а господин Аньель их обслуживал и, чтобы не мешать, съел свой суп в соседней комнате, примостившись на подоконнике. Особенно разговорчивой и веселой Эва стала после половины стаканчика светлого вина, которое называла тонизирующим средством; в крошечном графинчике не больше уксусницы содержался этот драгоценный напиток, аромат, цвет и почти мгновенное действие которого оценил бы по достоинству любой знаток. Эва приходила в радостное настроение, на щеках выступал румянец, она пальцем отодвигала тарелку и от наслаждения прикрывала глаза. Словно возносилась над собой, говорила далеким, ласкавшим слух голосом.

— Элизабет, — заявила она под конец обеда, — я была бы рада услышать, что вы счастливы, так же счастливы, как я в этот вечер. Но не отвечайте. Конечно, вы могли бы сказать «да» или «нет», как школьницы отвечают на вопросы учительницы, но сами вопросы, на которые так отвечают, редко бывают интересными. О, Аньель, old fool[2], я вас терпеть не могу с вашими стаканами воды, но вы бываете и добрым Аньелем… иногда.

Аньель грустно улыбнулся в бороду, налил водой большой стакан и поставил его перед Элизабет, глядя на нее умоляющим взглядом, но девушка отказалась от воды, как и накануне.

— Напрасно вы отказываетесь, — пробормотал он. — Врач господина Эдма…

Услышав это имя, Эва хлопнула ладонью по столу.

— Аньель! — вскричала она уже совсем другим тоном. — Оставьте нас в покое!

Ее светлые глаза вдруг потемнели, как будто зрачки расширились и закрыли всю радужную оболочку. На короткое мгновение лицо Эвы настолько исказилось от ярости, что Элизабет просто не узнавала ее: ноздри раздулись, влажные губы дрожали, вся природная мягкость линий улетучилась от наплыва ярости, поднявшейся из самых глубин ее существа, на какое-то мгновение Эва приняла властный и величественный облик разгневанного божества.

— Оставьте нас! — повторила она уже чуточку потише.

Аньель в это время сложился вдвое, чтобы обслужить Элизабет. К великому удивлению молодой девушки, он медленно разогнулся под взглядом иностранки и спокойно посмотрел на нее, словно вызывая на то, чтобы она повторила свое приказание. Оба уставились друг на друга, господин Аньель покрутил седеющей головой в знак отрицания. Во взгляде Эвы мелькнуло замешательство, она опустила ресницы и замерла.

Эта маленькая дуэль произошла так быстро, что Элизабет не успела проследить за ней. И вот господин Аньель снова нагнулся и начал сметать крошки со стола большой кривой щеткой. Он тщательно сметал крошки хлеба в деревянную плошку, и хруст его накрахмаленных манжет звучал в полной тишине.

Вскоре после этой стычки Элизабет ушла. Ей показалось, что иностранка хочет остаться одна, и она из деликатности пожелала ей спокойной ночи, как только господин Аньель отвернулся. Эва не удерживала ее, ограничилась рассеянной улыбкой и кончиками пальцев пожала протянутую ей руку.

На этот раз слишком много мыслей одолевали молодую девушку, чтобы предаваться страхам на пути в свою комнату. Странное поведение господина Аньеля утверждало ее в мысли, что он не так прост, каким казался ей сначала. Эва его ненавидит, это ясно, но и побаивается. Элизабет это почувствовала в тот миг, когда иностранка опустила глаза и прикусила губу. Между этими двумя людьми, которых она узнала совсем недавно, несомненно, в прошлом были и тайная борьба, и ревность, и соперничество. Во всяком случае, так подумала Элизабет, воображение которой принялось работать, однако не давая себе труда отделить правдоподобное от чистого вымысла. В душе она осуждала господина Аньеля, который все меньше и меньше ей нравился, и держала сторону иностранки. Когда Элизабет дошла до двери своей комнаты, она вдруг заметила, что разговаривает вслух сама с собой, и не на шутку всполошилась: а вдруг господин Эдм слышал, что она говорила, проходя мимо его двери, но в этой части дома царила полная тишина — все наверняка уже спали.