— Много надо, — согласился Лоскут, удивляясь тому, как богато решили они обставить замужество дочери. — Много. Да. Но у Семена должны быть деньги.

Верно?

— Но знаю я. Не сознается. Тайком все. Я уж говорю... нечего теперь пересчитывать. Наши дети, куда денешься? Если осталось что на книжке, выложи. Зачем тебе, старый уже. Пенсия, хозяйство держим. Смолоду в жизни радости не было, сейчас уж ни к чему. Пусть хоть дочь спокойно поживет. Да с ним разве поговоришь? Нету денег — и конец! А может, и вправду нету? На парией сильно потратился. Ему ведь каждый в глаза тыкал тут после войны. Ну он и показал свое на свадьбах. Я собрала ценного деньжат. Три осени клюкву носила, сдала по десятке за ведро. Так и сказала: «Верке на свадьбу». Промолчал. Да картошки тайком продала в прошлую да в ту еще осень. Нынче думаем продать. Лежат эти деньги, не трогаем. Вот и хозяйство свое, огород большой, пенсию с ним получаем, а расходы видны. На Верку много тратим. Не работает она, школу не закончила. Избаловалась совсем. Наряды требует. Вот отдадим замуж, может, по путе пойдет. Дмитрий направлять станет.

Да сам попивает шибко, Семен-то. Молчком, скандалов не затевает больше. Наберет на озеро. А то в бане, зимой если. Я как-то подошла, а он плачет в предбаннике. Да страшно так, взахлеб. Ну, думаю, проняло тебя наконец! И жалко стало... А за избу задаток внес уже, нашел. На клюкву он сильно надеется, Семен. Много нынче ягод всяких, а клюквы сверх всего. На Ближних рвут уже. Верку думал взять с собой, да разве ее заставишь жить в тайге? Ушел один. Ведер сорок если наберет, обойдемся и со свадьбой. Да хоть бы нарвал, а то забота...

Сама-то как? — Лоскут опьянел от еды, отклонился к стопе. Закурить хотелось.

— А что сама? — не улыбнулась Фрося. — Как жила, так и живу. Вот, — она сдвинула со лба платок, — к тридцати годам поседела. Мать покойную поминаю часто, царство ей небесное... «Выходи, — говорит, — Фроська, чего там думать? Сыта-одета будешь и без горя за таким хозяином». И верно: одел-накормил. Драться хоть перестал, и то хорошо. Как-то, до пенсии еще, замахнулся, а Петька, младший, за руку его. Он Петьку — со всего размаху. Тот вскочил, по лицу кровь. И за братьями. Прибежали, кик сгребли в сенях, а я и заступаться не стала. Ушла за баню, села в траву — не видела, не слышала ничего.

Пластом лежал суток двое. Я уж молилась-молилась, да, господи, не пришибло его лесиной в тайге, не задрал медведь, не утонул в озере, прибери ты его сейчас, смилостивись! Стану с Веркой жить, отдохну хоть.

Встал. Баню сам истопил, парился вечер, грелся, траву какую-то пил. Неделю не разговаривал. С тех пор не трогает. Да что рассказывать, когда сам знаешь-видишь? — Улыбнулась чуть глазами, спросила:

— Надолго в Юргу?

Фрося сидела рядом, отделенная столом, смотрела на деверя и опять думала, как изменился он с прошлой осени. И как совсем непохож на брата, будто из другой семьи. Семен уж плешив, а у этого седоватый едва волос густ, не мыт, но чесан, а лежит ровно. «Волной», — как говорила Фрося в девках. Голову держит высоко, плечи как у брата, но не сгорблены ничуть, а когда идет по переулку, даже в этой вот одёже, глянешь и засмотришься. А говорит совсем не по-деревенски, прямо как учитель: мягко, да понятно, да без ругани. И такая у пего жизнь! А кто и виноват? Кто виноват, что у нее не так вышло? Сами. Сами так себя поставили, а теперь чего искать виновных? Если б вот сначала начать...

Лоскут мог сознаться невестке, что пришел в Юргу совсем, но подумал: а вдруг не получится? — и сказал другое:

— Сентябрь пробуду, нарву, сколько сумею, а потом... — Хотел по привычке сказать: куда глаза глядят, да не стал. Поднялся, кепку взял.

— Спасибо, невестка, теперь я сытый, выспался. Ты собери, что надо Семену, а я и пойду к нему. К вечеру там буду. Если клюквы много, останусь, а нет — так на Ближние. Или обратно вернусь, за деревней порву. Как в прошлую осень. Да есть и там она, Семен зря не скажет. Только вот выносить далековато. Болота.

— Может, помоешься? Баню истоплю, — Фрося ополаскивала посуду. — Давай, Михаил.

— Да теперь уж ни к чему. Не в гости направляюсь. Недели через три явимся, тогда. А то и в конце сентября. Хотя нет, через пару недель жди. Не выдержу я, по бане стосковался. Не помню, когда и парился. Но ты хлеба на всякий случай побольше положи! И курить, если найдется. У меня всего пачка махры осталась.

Фрося стала укладывать продукты в заплечный мешок, а Лоскут вышел на крыльцо, сел, с удовольствием обулся и полез в карман за махоркой. Он только ее и курил. На душе было спокойно и хорошо, Лоскут радовался, что опять находится в родной деревне, сидит на мытом крыльце братниной избы. Сытый, отдохнувший. Кругом тихо и так знакомо все. Еще бы помыться-побриться. Ну, это потом. Вот вернется недельки через две налегке, для начала с тремя ведрами клюквы, уступит, не торгуясь, кому-либо из местных, кто сам не в силах бывать на болотах, зайдет в магазин, купит, как всегда, пару белья, рабочую одежду, закажет невестке баню, а то и сам вытопит и уж тогда отведет с веником душу. А что сейчас на нем, невестка выстирает, зашьет — для тайги сгодится. Это в субботу. А в воскресенье он, чистый, во всем новом, пойдет по деревне повидаться с мужиками, ровесниками, поговорить. А то и выпьет с ними. Немного. На ночь — опять к озеру, чтобы найти очередную полянку в сосняке и рвать, рвать, рвать, не жалея ни спины, ни рук. Хорошо, что на Глухом избушка, до самых заморозков можно жить. И если клюква, как в прошлом году, то три-четыре ведра в день для Лоскута — пустяк. Начиная с завтрашнего дня до октября, самое малое, можно набрать ведер шестьдесят. Часть продать своим, деревенским, по десяти рублей за ведро, часть, а может, и все, сдать заготовителю по той же цене. Выйдет неплохая выручка. С такими деньгами можно и начинать. Только бы все, дай бог, было складно.

Никогда еще Лоскут не надеялся так на клюкву, как в этом году. Правда, в прошлые осени он больше десяти ведер и не рвал, не нужно было. И не на озерах — за деревней сразу. А на озера если и ходил, то просто за компанию...

—- Готово, — Фрося вынесла на крыльцо сумку. Натолкала под завязку. — Четыре буханки хлеба положила, сала, луку, соли пачку, — перечисляла она. — Картошки Семен брал ведро, огурцов соленых порядочно. Огурцов хватит. Солонины хотела завернуть, да на что она вам? Уток настреляете, рябчиков. Рыбы наловите на уху, сети у него там, лодка. Посуда есть — кастрюля, котел для чая. Сковородку в этот раз унес. Мешки тут еще, Михаил. Пять мешков. Десять я ему увязала, ну да вас двое теперь, не будут лишние. А ты бы поел чего на дорогу. Давай я тебе яичницу поджарю быстренько, а?

До вечера далеко. Да ты дорогу-то знаешь? А то заблудишь, ищи тогда. Ну, собаки держись. Она Семена выводила, спасала не раз. Двести рублей давали нынче за нее геологи, отказался. Поешь, правда, Миш?

— Да что ты, — засмеялся Лоскут, — я теперь сутки могу терпеть. Собаку отвяжи.

Фрося отцепила с кольца ошейника цепь, осмотрела лапу собаки, согнула ее несколько раз, сдавила. Собака тихонько взвизгнула, стала прыгать, чувствуя свободу. Стала лаять, глядя за речку в сторону леса.

— Ничего, — поднялась с колена Фрося, — затянулась рана. Не наколола б только. Вот еще что... Фуфайку тебе надо надеть. Ночи холодные. Хотя печка в избушке. Тогда дождевик лучше. Есть старенький, Петькин. В тайгу самый раз. Где подстелить сгодится. Петька все его надевал, за грибами когда собирался. Роста вы равного...

Она вынесла из кладовой заскорузлый, мятый брезентовый дождевик. Встряхнула.

— Ты вот что, Михаил. В эту субботу не придете, знаю, так в ту давайте обязательно. Шут с ней, с клюквой. Всю не соберешь. А я так и загадывать стану, баню попозже затоплю. Да не поругайтесь там. Давай пособлю. Ну, иди с богом!

Лоскут натянул дождевик, забросил за плечи мешок, лямки поправил, кепку и, кивнув невестке, мимо сарая, мимо бани взял берегом в верховье Шегарки.