А что у них на уме? Ну, то же, что уже у тебя! И тут выпадает тебе шанс! Все поставлено на поверку!

Если ты согласна, то приседаешь, а дальше… и пошла, и понеслась… Смотришь, а ей-то всего только двенадцать, а уже на каблуках и с сигаретой в зубах, да рядом идет с ним, взрослым и наглым.

Но если набралась смелости и отвергла, шарахнулась от их унизительного предложения показать им ее…., то жди неприятностей.

Потом в школе, во дворе тебя начнут доставать, цеплять, издеваться. Куда тебе деваться? Ведь ты рядом с ними все время и не дай бог — в одной компании! Ну, о таких что говорить? Те пропали совсем.

Но что интересно, они так не думали, наоборот, важничали, задирали нос! И хотя мать ей, слышишь, орет вдогонку, что она б…., но она эту ее метку, как медаль себе на чуть выступающую и уже начинающую полнеть грудь. Раз и прицепит, а потом, когда уже все кругом пошло, все, от чего голова и пьяная сама и кругом, и что уже всю ее перепахали и уже куда-то подвозят, заводят и все то, что уже не лезет туда, тогда сюда и еще… Орет, уже хватит! Какой там!

Вот тогда я, такая, которая все отвергала и какую все пытались достать, склонить, зажать, изнасиловать, я, вырываясь от них, вижу, что я тогда в своем выборе оказалась права!

И я поступала, как меня воспитали урывками, то мама, то книги. Потому не далась, не пошла по рукам и в их компанию не попала, а избегала их, как черт ладана.

Вот тогда начинается моя первая, изнурительно долгая и первая хитрая игра. Игра за мое выживание в этой клоаке.

Особенно мне туго пришлось, когда остались с матерью, наедине только.

Не скажу, что я паинькой была, но в сознание мое, хотела я того или нет, как гвоздь вбивался этот предмет, этот их знаменитый, это тот, что у них всех в голове словно гвоздь сидел, а где-то и торчал. И уже все я знала и слышала с детства не музыку классическую, а классический мат и слова про них всех и мужских и женские и все на три, пять букв и всюду: мать, мать, мать…

И как? Я и книг-то своих не имела, а в библиотеке брала и сидела над ними каждую свободную минуту. То я плыла в Наутилусе, то вместе с Робинзоном, и все мне интересно! Не то, что дома и в школе, вокруг. Я читала и мечтала, что вот уеду, и стану такой же, как все они или как те красивые, и любящие смельчаков женщины. Ага, размечталась!

В сортире вижу страницы, вырванные из любимой книжки, что оставила на столе, потом еще. А потом библиотекарь отругала, что после меня книги портятся, страниц недостает, и вообще, не приходи и не проси этих книг! А мне же хочется! Мне необходимо, как воздух чистый, как глоток надежды и я к ней, своей однокласснице, с надеждой.

— Светлана, дай что-то интересное почитать? — Она моя одноклассница, но такая избалованная и у нее такая мать? Прости меня господи!

И дала! У них дома своя библиотека, книг, море по стеллажам. А ей, дочери их прилежной, все знакомо с детства и у нее синдром, как у тех девчонок, что с гвоздем в голове и в моем дворе. Она полезла и из-за книг вытащила мне.

— На, только ты никому, слышишь! — Читаю: «Эммануэль».

— Что это, такую книгу не знаю, о чем она?

— Читай, а потом мы с тобой побеседуем. Придешь? Приходи, только книгу никому, ни-ни!

Вы не станете смеяться? Я над этой книгой сидела и плакала! Она же наоборот, как она рассказала, читала и себе рукой помогала, а я? Что же я?

Мне тринадцать, прохода мне не дают, пристают, и я уже многое видела, знала. Потому что с малых лет видела то, чего нельзя детям и хотя бы дома, такого не должно у них быть. А тут кто? Мамка пьяная и мужики, и все они дома, целыми днями сидят, пьют и мою мать…

Ну, что говорить, видела я все или почти все, а выживать — то мне как-то надо! Стала исчезать, прятаться от них и тайком за ними подглядывать. И если бы не книги, о двух капитанах и юности Тани и всех других, так бы и выскочила к ним ноги расставив.

В то время я словно раздвоилась, надвое разошлась в понимании окружающего мира.

Одна я, эта та, что с книгами в дружбе и со слезами на глазах, что мечтает с героями и влюбляется.

А вторая — та, что уже ручками балуется, видит все вокруг, но пока что крепится, избегает преград и крутится, изворачивается, пытаясь выжить.

А тут Эманнуэль! Раз — и чаша весов моих достоинств и представлений пошла, наклонилась в неведомую мне сторону.

До этого я как рассуждала. Что с ними, с их трехбуквенными я ни на шаг, не могла. Уж слишком много примеров вокруг меня было, и горя я повидала и всяких видела я, как девочки — мои сверстницы и подружки падают, опускаются и все ближе, а некоторые уже ходят по краю у самого омута. А другие уже, кто украдкой, а кто по наглому стоят на дороге, расставив ноги и уже самостоятельно зарабатывают.

А все через этот их орган, так я считала. Все от него.

Сначала Милка пошла по рукам, а потом вот с пузом уже толкается в очереди за бутылкой вина, и это в свои — то пятнадцать, а вот и Маринка запрыгала с болячками, словно на одной ноге и еще, и везде, и все через него. Он для меня стал словно враг! Этот их трехбуквенный орган.

И потом, от них грубо все, то прижмут, начнут тискать, больно мять грудь, то под юбку и прямо в лицо дышат перегаром… Нет, все! Не хочу их хвостатых! Точку ставлю на них!

Нет, я не оказываюсь с ними, но на дистанции, тем более я понимала, что если хочу выжить, то мне надо им головы заморочить, стравить между собой, а самой проскочить мимо их хвостиков, пестиков, палок, членов и еще о них можно долго, но стоит ли? Мне ведь нет до них никакого дела, мне бы только от них ускользнуть, уцелеть, выжить!

А тут случай с портфелем в банде Чичика.

Я ее пожалела, эту, которую сама назвала Лепестком, но уже видела, почувствовала, что с ними родными по телу, мне безопасней и можно. А они нежные, мягкие и горячие даже, вот и закружилась моя голова. И Эммануэль только, словно в спину меня легонько раз — и подтолкнула в ту сторону, о которой я ничего до того даже не знала. Кроме того, как говорили, что все те бабы, кто так, те все, у б……щи какие!

И что? Светка тоже такая? Ой, не смешите меня! Да она просто избалованная девчонка, только меня не надо с ней путать, друзья. То она сама! Вот послушайте и не перебивайте, что было дальше.

— Ну, как книжка? Понравилась? А как тебе Эммануэль?

Мы с ней сидим на диване, и она села специально рядом и, расспрашивая меня, сама волосы на моей голове поправляет рукой.

— А у тебя волосы прелесть.

— Знаю, слушай, отстань.

— А ты хочешь, как она?

— Нет.

— Почему? А я бы хотела так, как у нее с подругой. А давай, я как будто Эммануэль, а ты ее Арианна.

— Нет.

— Ну, тогда ты Би.

— Что? Сама ты би!

— А что? Очень даже ничего и я бы хотела ей быть. А ты?

— Слушай, отстань ты уже с этими разговорами, что ты заладила, би да би? Прямо как автомобиль. Скажи еще…

— Ага! Я тебя забибикаю!

— Что? Ты сама как забибиканная!

— А что?

— Нет, тебя точно машина переехала!

— Я сейчас!

— Куда ты?

— А вот и машина, вернее моя машинка, которая меня переезжает, а вернее во мне, в мои воротики въезжает и выезжает. Ты такое видела?

Это же надо? Ну какая же она бесстыдная и настырная! Таращусь во все глаза на этот овальный предмет и невольно ее спрашиваю.

— Как он, как эта штука, она что…

— Дай мне! Дай руку! Что ты такая дикая? Она, моя машинка, между прочим, не кусается, а ласкается. На, попробуй!

— Сама пробуй.

— Я не только пробую, но мамочки моя… Дай я тебе, ну что ты как дикарка, руку дай мне. Ну же. Вот!

Она нажимает сзади на донышке кнопку, и вся машинка приходит в движение.

От неожиданности я, чуть не роняя ее, еще крепче сжимаю, а в ответ чувствую, что она словно живая, вибрируя, стала выгибаться и следом мелко и часто подрагивать самым кончиком. И я как дура, а ей на радость.

Она вскочила и снова пропала, а я с этой ее машиной сижу в руках и прозреваю, ничего не подозреваю, что она задумала дальше, моя одноклассница.