Маша Рольникайте, гетто Вильнюса (к началу войны ей шел четырнадцатый год):
"Я стою на кухне у окна и плачу: страшно подумать, что завтра надо будет умереть. Еще так недавно училась, бегала по коридорам, отвечала уроки, и вдруг – умри! А я не хочу! Ведь я еще так мало жила!..
Мама сказала, что пора идти…
Выхожу… Поперек улицы – цепочка солдат. За ней – еще одна, а дальше большая толпа. И мама там. Подбегаю к солдату и прошу пустить меня туда. Объясняю, что произошло недоразумение, меня разлучили с мамой. Вот она там стоит. Там моя семья, и я должна быть с нею…
Вдруг я услышала мамин голос. Она кричит, чтобы я не шла к ней! И солдата просит меня не пускать, потому что я еще молодая и умею хорошо работать…
Еще боясь понять правду, я кричу изо всех сил: "Тогда вы идите ко мне! Иди сюда, мама!" Но она мотает головой и странно охрипшим голосом кричит: "Живи, мое дитя! Хоть ты одна живи! Отомсти за детей!" Она нагибается к ним, что-то говорит и тяжело, по одному, поднимает, чтоб я их увидела. Рувик так странно смотрит… Машет ручкой…
Их оттолкнули. Я их больше не вижу…"
6
Шестилетняя Алла Айзеншарф после потери родителей бродила вместе с десятилетней сестрой по окрестностям Немирова. Из ее стихотворений, сочиненных в то время:
В доме не было дверей,
в доме не было людей,
крыши не было на нем, –
это был убитый дом,
с белой чашкой на полу,
с синим бантиком в углу.
Только птицы во все стороны
вылетали в дыры черные…
"В нищем домике на окраине жили Ореховские: сапожник Митька, его жена Полина и четверо всегда голодных мальчишек. Но они не выдавали нас, " жиденят", хотя за это немцы платили местным детям. А мы собирали для дяди Мити окурки и очень заботились, чтобы их хватало…"
"Нисиловские – наши соседи. Он с папой работал на одном заводе, в шахматы играли, праздники отмечали семьями. Я у него на закорках выросла. А когда мы с Мэрочкой остались одни на улице, искал, чтобы убить…"
Мне снился папа. Он еще живой,
и так мы громко, весело смеялись
и по зеленой травке шли домой.
Мы шли домой и за руки держались.
И мама нам махала из окна,
и бабушка в окне была видна…
Если б тогда нас вместе убили,
мы бы вместе и были.
"Затаили дыхание. Совсем рядом один за другим шли немцы. Огромные сапоги, страшные. Тропинка вела в гетто…"
Я, наверно, умру под утро.
Я думала, умирать трудно…
7
Наум Эпельфельд‚ Бердичев:
"22 июня 1941 года я был маленьким мальчиком‚ а в октябре 1941 года стал взрослым... Поднимали нас ночью в четыре часа, заставляли работать по шестнадцать– восемнадцать часов в сутки… Среди охранников преобладали звери. Били‚ заставляли всё делать бегом... Каждую ночь к нам врывались пьяные полицаи. Били всех подряд… прикладами‚ резиновыми палками‚ деревянными дубинками. Издевались до утра‚ а зачастую уводили с собой кого-либо‚ и этот человек уже не возвращался...
Помню, мой напарник, не выдержав издевательств, бросился под проезжавшую машину. К несчастью, его не убило, а только ушибло. За этот "проступок" комендант лагеря, бывший советский офицер Троцык, приказал двум полицаям бить его до тех пор, пока он не перестал стонать…
Нас гоняли на самые тяжкие работы... Каждого больного или заподозренного в том, что он заболел, расстреливали. Не миновал сыпной тиф и меня. И я не погиб только потому, что делалось всё возможное и невозможное, чтобы немцы не узнали о моей болезни. Меня в полусознании приводили на работу, следили по очереди за тем, чтобы никто не застал меня сидящим или лежащим на работе…
У Яши Ройтмана на голени выскочил чирий. Он обвязал голень тряпкой и отпросился у конвоира остаться в камере… Посреди дня за ним пришли. Я никогда не забуду, как его вели через двор мимо нашей кузницы. Вели в одной рубашке‚ босиком. Проходя мимо дверей‚ он‚ как бы догадываясь‚ что мы смотрим‚ крикнул по- еврейски: "Будьте живы‚ евреи‚ не забывайте меня‚ помните‚ помните..." Несколько раз он прокричал "помните"…
Ни дней‚ ни часов я не знал. Время измерялось – день-ночь и холодно-жарко... Наконец первая "весточка" от наших. В одну из ночей советские самолеты бомбили Бердичев. Но как мало бомб они сбросили! Каждый из нас мечтал, чтобы сотни, тысячи бомб сыпались на головы немцев. Никто не думал о том, что бомбы не разбирают, кто немец, а кто нет…
И наконец о счастье! За беженцами-полицаями двигались нескончаемые колонны бегущих немцев. Грязные, злые, тощие. Куда девался их недавний лоск, где их белозубые улыбки?.. Помню такой эпизод. По какой-то надобности меня послали во двор тюрьмы, и в это время туда заскочил немецкий офицер… Он внимательно посмотрел на меня и спросил, как я, немец, очутился в тюрьме. Я ответил, что я еврей. "Тебе здорово повезло, что ты до сих пор жив, – кто же это так недосмотрел? Но еще успеется, ошибку поправят…"
8
Труди Биргер, гетто Каунаса (к началу войны ей было четырнадцать лет):
"Мое детство кончилось 15 августа 1941 года, когда нацисты обнесли гетто проволочным ограждением… Годы жизни в гетто были годами страха, постоянного страха… Нас строили в длинные ряды… это была селекция. Немцы двигались вдоль рядов и распределяли: этот еврей – налево, этот – направо. Им нравилось разъединять семьи: "налево", "направо". Они не объясняли, что "направо" означает трудовой лагерь, а "налево" – уничтожение. Но мы, евреи, это знали. Шли часы, долгие часы, полные ужаса. Нацистам нравился этот ужас. Они гордились своей жестокостью…
Дети в гетто были особенно уязвимы. Несмотря на то что я была маленькой и вполне могла сойти за ребенка, я вместе со всеми выходила на работу… Мы были рабами, но мы цеплялись за жизнь, как могли. Мы знали, что если ранним утром нас выводят на работу, есть шанс дожить до вечера. Вот так мы жили, от одного дня до другого, надеясь на то, что будем живы и завтра, если только не заболеем, и что люди, которые нам дороги, тоже доживут до завтра…
Отец разработал секретный план. На чердаке под крышей юденрата он собрал огромное количество подростков – чуть ли не сотню… Очевидно, он собирался скрывать детей до окончания Kinderaction ("детской акции"), а потом они останутся в гетто и присоединятся к работающим взрослым… Но его план провалился. Нацисты обнаружили и убежище, и детей, и моего отца. Их всех забрали и увезли в Девятый форт… За время этой акции нацисты уничтожили две тысячи детей. Эти дети прожили в гетто два страшных года и не умерли вопреки невзгодам. С ними связывались надежды на будущее; они казались залогом того, что мы сумеем возродить прежнюю счастливую жизнь. А теперь их убили!..
В гетто я дала себе клятву – сделать всё, что в моих силах, чтобы поддержать своих близких и вдохнуть в них надежду. Я поклялась, что если переживу эту войну, то всю жизнь буду помогать другим. Идеи переполняли меня. Люди удивлялись; у меня было даже прозвище "Вундеркинд". "Мама, – шептала я, – нам нужно думать о жизни… Мама, нас только двое осталось, мы должны выжить!"
Мои мечты были мне поддержкой. Я мечтала о Земле Израиля. Всё время. Несмотря на то что я не получила никакого сионистского образования, я думала только об этом. Каждую ночь я засыпала с мечтою о том, как после войны мы построим на Земле Израиля новый дом, и он будет полон детьми…"