— Ты знаешь, почему меня держат в этой норе почти в полной темноте? — спросил подросток. — Ллав, — подросток произносил это имя не как «Ллав», а как «Лау», и Ллиана едва удержалась, чтобы не рассмеяться, — говорит, меня держат здесь ради того, чтобы я выздоровел, но я ведь уже здоров… Мне стало бы еще лучше, если бы я снова увидел дневной свет, но мне не позволяют уйти из этой тьмы…

— Это чтобы ты не убежал, — пробурчал Ллав. — Пока ты находишься в темноте, ты никуда не убежишь.

— Лечить раненого можно только ночью при свете Луны-Матери, — сказала Ллиана неуверенным тоном — так, как будто она разговаривала сама с собой. — Однако никто не должен быть лишен дневного света.

Она медленно попятилась, протянула руку и приподняла край завесы, закрывавшей вход. За ним показался светящийся туман — серый и тусклый, — однако даже и его хватило для того, чтобы на время ослепить Махеоласа. Ллиана подождала, когда его глаза привыкнут к свету, а затем, когда он бесстыже уставился на нее, выдержала его взгляд.

— Да ведь ты же одного возраста со мной! — наконец прошептал он. — Одного возраста со мной!

Эта новость его, похоже, очень обрадовала. Ллиана улыбнулась в ответ на его улыбку, а затем опустила приподнятый ею край завесы.

— Вполне возможно, — сказала она, пожимая плечами. — Тебе сколько — пятьдесят две зимы? Или пятьдесят пять?

— Что?

— Люди не живут так долго, — усмехнулся Ллав. — Тебе следовало бы послушать песни Ольвена о них! Вот ему — десять или одиннадцать зим, не больше…

По какой-то непонятной этим двум эльфам причине их безобидный вроде бы разговор произвел на подростка удручающее впечатление: ослепленный темнотой, Махеолас попятился к своей постели из мха с таким обескураженным видом, что Ллиана не знала, что и сказать. Затем она вспомнила о том своем порыве, который заставил ее зайти в жилище Гвидиона, и о тех многочисленных вопросах, которые недавно стали нарушать покой ее внутреннего мира.

— Зачем ты пришел в лес? — спросила она ласковым голосом.

Послушник ответил не сразу. Ему стало казаться, что он утонул, исчез, был затянут в темное небытие, лишенное какой-либо устойчивости и какой-либо определенности. Если возраст его собеседников и в самом деле был таким фантастическим, то тогда уже само время становилось чем-то нереальным.

Да и вообще все, пожалуй, стало невообразимым с того момента, как он и Неддиг отправились на поиски лесорубов. Каждое событие, каждое обстоятельство, каждое мгновение его теперешней жизни становилось абсурдным и смехотворным — как будто его жизнью теперь управляла какая-то нелепая воля. Если это была воля Бога, в которого призывали верить монахи, то тогда Бог этот проявлял безграничную жестокость. Впрочем, во всех этих событиях все-таки должен быть какой-то смысл.

Эльфы истребили всех переселенцев, возглавляемых отцом Эдерном, и едва не убили его, Махеоласа, а затем другие эльфы его спасли и ухаживают за ним. Они поместили его в этой норе, не пуская к нему почти никого и не задавая ему никаких вопросов. Кто знает, сколько времени он провел здесь, вдали от солнечного света: несколько дней или несколько недель? А затем этот ученик, которого одни эльфы называли «безымянным», а другие — «Ллавом», начал приходить к нему и часами молча пристально смотреть на него — так, как смотрят умалишенные. Он вызывал у Махеоласа страх, пока не стал приносить ему небольшие гостинцы: чернику, грибы, иногда цветы. При этом они друг с другом почти не разговаривали — так, обменивались двумя-тремя фразами. Ллав довольствовался тем, что разглядывал Махеоласа, причем иногда таким нарочито чувственным взглядом, что Махеолас снова начал его бояться, но уже совсем по другой причине.

Послушник поднял глаза и различил силуэт Ллианы. Черты ее лица — которые он, правда, видел весьма нечетко — показались ему нереально красивыми. Впрочем, все эльфийки отличались удивительной красотой. Как и Ллав, она пожирала его глазами, словно зачарованная, но при этом, по крайней мере, что-то говорила… Если она и в самом деле была принцессой, то тогда, пожалуй, она так или иначе могла бы помочь ему сбежать.

— Мне пришлось отправиться в лес вместе с монахом, — наконец ответил Махеолас на заданный ему вопрос. — Меня не спрашивали, хочу я это делать или нет.

— Вместе с… монахом?

— Ты не знаешь, кто это такой?.. Это святой человек. Человек, который служит Богу. Отец Эдерн, мой наставник…

— У нас тоже есть свои наставники.

Ллав в знак подтверждения этих слов энергично закивал.

— Ну так вот, мой наставник привел нас сюда, чтобы мы построили здесь деревню во имя Господа.

— У нас говорят, что люди получили от богини Дану равнины, огромное море и его берега. Разве этого недостаточно?

— Я не знаю, что и от кого получили люди, а в богинь сейчас верят только язычники, — сказал послушник окрепшим голосом. — Отец Эдерн избил бы тебя палкой, если бы услышал от тебя такие слова… Вы пребываете в невежестве, но вы в этом не виноваты. Я помолюсь о вас…

Ллиана сначала подумала, что он шутит, и из вежливости выдавила из себя улыбку. Ллав же пожал плечами и с огорченным видом покачал головой.

— Ну вот, опять началось, — процедил он сквозь зубы. — Сейчас станет рассказывать нам о своем боге.

— Не о моем Боге, а о единственном Боге — отце, сыне и святом духе! — загорячился Махеолас. — О Боге, которому принадлежит все, что есть вокруг нас, в том числе и этот проклятый лес!..

Махеолас замолчал так же внезапно, как до этого начал говорить.

— Вот почти и все, что я о нем знаю, — продолжил он затем унылым тоном. — Впрочем, а зачем нам вообще нужны боги, а?

Ллиана и Ллав одновременно закрыли лицо ладонями — как это было принято делать у эльфов, когда кто-то сильно повышал голос или богохульствовал.

— Элиандский лес твоему богу не принадлежит, — стала терпеливо объяснять Ллиана, когда снова стало тихо. — Этот лес испокон веку был и является землей «высоких эльфов».

— Ну да… Знаешь, что у нас говорят? Есть только один Бог, есть только одна земля и есть только один народ!

Махеолас, вдруг развеселившись, насмешливо хмыкнул, а затем глубоко вздохнул.

— Вы, конечно же, не поняли ни одного слова из того, что я вам говорил… Это, впрочем, неудивительно. Вы никогда не покидали этот лес и не знаете о мире ничего. Каким бы ни был ваш возраст, я в любом случае взрослее вас!

Ллиана нахмурилась: ее уязвила слепая надменность этого подростка. Гвидион, как и во всех других случаях, был прав. Ей не следовало вступать с этим человеком в разговор… Используя охотничьи жесты, она показала Ллаву, чтобы он вышел, и тот сразу же это сделал — как будто только и ждал от нее такого требования. Махеолас, естественно, ничего не увидел и не понял. Единственное, что он заметил, — так это то, как отодвинулась и затем быстренько снова вернулась на свое место завеса, закрывающая вход.

— Ты еще придешь!

Отчаяние, прозвучавшее в его голосе и сменившее в нем надменность, заставило Ллиану на мгновение засомневаться. Однако она уже слишком сильно рассердилась, чтобы продолжать этот разговор. Она пришла сюда, чтобы найти ответы на свои вопросы, а нашла здесь еще больше вопросов, сомнения и смятения. Когда она уже отодвигала завесу, чтобы выйти, Махеолас крикнул ей вслед:

— Ты еще придешь!

Выйдя из жилища, Ллиана постаралась сделать так, чтобы охранявшие это жилище эльфы ее не заметили. Это потребовало от нее полной концентрации внимания. Лишь когда она уже незаметно отошла от жилища друида на довольно большое расстояние, до нее вдруг дошло, что последние слова подростка-человека были не вопросом, а утверждением, и это ей весьма не понравилось.

Это не понравилось бы ей еще больше, если бы она заметила, что Махеолас, произнося последние слова, улыбался.

Несмотря на то что Нуада получил серебряную руку, он ослаб и больше не мог оставаться королем Племен богини Дану. Большинство его подданных требовало, чтобы король уступил трон Бресу — богатырю, покрывшему себя славой во время битвы и сумевшему выжить вопреки полученным им девяти ранам.