Он открыл заседание следующей речью:

— Достойные и любезные олдермены, графы и таны Англии, и благородные, любезные друзья, графы и рыцари Нормандии, родины моей матери! Внемлите словам нашим — милостию Всевышнего Бога, Эдуарда, короля английского. Мятежники заняли Темзу; отворите окна — и вы сами увидите блеск их щитов на судах, и до вас донесется гомон их войск. До сей минуты еще не выпущено ни одной стрелы, не обнажены мечи, хотя по ту сторону реки находится наш флот, а вдоль берега, между дворцом и лондонскими воротами, выстроены наши полки. Мы удерживались до этих пор потому, что изменник Годвин просит мира; посланник его ждет у входа. Угодно ли вам выслушать его или же нам следует отпустить его, не выслушав никаких предложений, и немедленно взяться за оружие?

Король замолк; левой рукой он крепко стиснул львиную голову, изваянную на ручке его кресла, а правая все так же твердо держала скипетр.

По рядам норманнов прошел глухой ропот; но как ни высокомерны были пришельцы, никто из них не осмеливался подать голос прежде англичан, когда дело шло об опасности, грозящей Англии.

Медленно встал Альред Винчестерский, достойнейший из всех сановников государства.

— Государь, — произнес он, — грешно проливать кровь своих единородных братьев, и на это можно пойти только в случае крайней необходимости, а мы такой необходимости еще не видим. Печально пронесется по Англии весть, что Совет короля предал, может быть, огню и мечу весь Лондон, между тем как одного слова, сказанного вовремя, было бы достаточно для обезоружения неприятельских войск и обращения грозного мятежника в верного подданного. Мое мнение — выслушать посланника.

Едва Альред сел на место, как вскочил норманн Роберт Кентерберийский, по словам современников, человек очень образованный.

— Выслушать посланного — значит одобрять мятеж, — сказал он. — Умоляю тебя, государь, следовать движению своего сердца и голосу чести. Подумай: с каждой минутой промедления растут силы изменника, укрепляется мятеж; неприятель пользуется каждым мгновением, чтобы привлечь на свою сторону ослепленных граждан. Отлагательство доказывает нашу слабость; королевское имя — непреодолимая крепость, сильная властью короля. Повели выступить не на бой, — я это не называю боем, — а на казнь и расправу.

— Как думает мой брат, Роберт Кентерберийский, так думаю и я, — прибавил Вильгельм Лондонский, тоже норманн.

В это мгновение приподнялся человек, пред которым затихли все; это был седой богатырь, Сивард, сын Беорна, граф Нортумбрийский, — будто памятник прошедших веков, возвышался он над блестящим собранием.

— Нам нечего толковать с норманнами, — начал он. — Будь они на реке, а в этой палате были бы собраны одни наши соотечественники — датчане и саксы, то выбор короля был бы одобрен единодушно, и я первый назвал бы предателем того, кто заговорил бы о мире. Но когда норманн советует жителям Англии убивать своих братьев, я не обнажу меча по его приказанию. А кто дерзнет сказать, что Сивард Крепкое Плечо, внук Берсеркера, отступал когда-либо перед неприятелем?.. Сын Этельреда, в твоих палатах заседает враг; за тебя стою я, когда отказываюсь повиноваться норманну! Ратные братья, родные по крови и языку, датчане и саксы, вы, давно уже сроднившиеся, давно гордящиеся и Великим Канутом и Альфредом Мудрым, выслушайте посланного от Годвина, нашего земляка; он, по крайней мере, будет говорить нашим языком, он знает наши законы. Если требование его справедливо, так что король может его уважить, а Витан — выслушать, то горе тому, кто откажет! Если же оно несправедливо, то да будет стыдно тому, кто на него согласится! Воин посылает посла к воину, земляк — к земляку: выслушаем как земляки, будем судить как воины. Я кончил.

Шум и волнение последовали за речью графа Нортумбрийского; единодушно одобрили ее саксы, даже те, кто в мирное время подчинялись норманнскому влиянию; но гнев и негодование норманнов были невыразимы. Они громко заговорили все вместе, и совещание продолжилось среди ужасного беспорядка. Большинство, однако, стало на сторону англичан, и перевес их был несомненным. Эдуард, с редкой твердостью и присутствием духа, решился прекратить спор; протянув скипетр, он приказал ввести посла.

Запальчивую досаду норманнов сменило уныние и страх: они очень хорошо понимали, что необходимым следствием, если даже и не условием переговоров, будет их падение и изгнание.

В конце залы отворилась дверь, и вошел посланник. Это был средних лет широкоплечий мужчина в длинном широком кафтане, бывшем прежде всеобщим одеянием саксов, но в это время уже выходившем из употребления. У него были серые спокойные глаза и густая окладистая борода. То был один из вождей кентской области, где предубеждение против иноземцев достигло высшей степени, и жители которой считали своим наследственным правом стоять в битвах всегда в первом ряду.

Войдя в палату, он поклонился Совету и затем, остановившись на почтительном расстоянии от короля, преклонил перед ним колени. Он не считал это унижением, потому что король был потомком Водена и Генгиста. По знаку и приглашению короля посланник, не вставая, проговорил:

— Эдуарду, сыну Этельреда, милостивому нашему королю, Годвин, сын Вольнота, шлет верноподданнический и смиренный поклон через посланного им Веббу из рода танов. Он просит короля милостиво выслушать его и судить милосердно. Не на короля он идет с оружием, а на тех, кто стал между королем и его подданными, на тех, кто сумел посеять семя раздора между родственниками, вооружил отца против сына, разлучил мужа с женой…

При последних словах скипетр задрожал в руке Эдуарда, и лицо его приняло суровое выражение.

— Государь, — продолжал Вебба, — Годвин смиренно умоляет снять с него и его родных несправедливый приговор, осуждающий их на изгнание; возвратить ему и сыновьям принадлежащие им поместья. Более же всего умоляет он возвратить то, чего они всегда старались удостоиться усердной службой — милость законного государя, и поставить их снова во главе хранителей английских законов и преимуществ. Если эта просьба будет уважена, суда возвратятся в свои гавани, таны вернутся в свою отчизну, а сеорли — к сохе; у Годвина нет чужеземцев: сила его заключается в одной любви народа.

— Это все? — спросил Эдуард.

— Все.

— Удались и жди нашего ответа.

Вебба вышел в прихожую, где стояло несколько норманнов, вооруженных с головы до ног, которым молодость или звание не дозволяли входить в залу Совета, но которые тем не менее интересовались результатом происходившего совещания, так как уже успели захватить не один добрый клочок из имущества изгнанников. Все они жаждали битвы и с нетерпением ожидали решения. Среди них находился и Малье де Гравиль.

Молодой рыцарь, как мы уже видели, соединял с норманнской удалью и норманнскую сметливость. После отъезда Вильгельма он не пренебрег изучением местного языка в надежде променять в этой новой стране заложенную башню на побережье Сены на какое-нибудь богатое баронство близ величавой Темзы. В то время как надменные его соотечественники сторонились с безмолвным презрением Веббы, Малье де Гравиль подошел к нему и чрезвычайно приветливо спросил по-саксонски:

— Могу ли я узнать результат твоего посольства от мятеж… виноват! — от доблестного графа!

— Я и сам жду его, — сухо ответил Вебба.

— Тебя, однако же, выслушали.

— Да, это так.

— Милостивый государь, — сказал де Гравиль, смягчая свой обычный ироничный тон, наследованный им, может быть, от своих предков по матери, франков. — Любезный миротворец, скажи мне откровенно: не требует ли Годвин, в числе других весьма благоразумных условий, головы твоего покорного слуги… не называя конечно, его имени, потому что оно не дошло до него, но в качестве лица, принадлежащего к несчастному племени, называемому норманнами.

— Если б граф Годвин, — ответил Вебба, — ставил месть условием к заключению мира, он бы выбрал для этого не меня, а другого. Граф требует единственно своей законной собственности, твоя же голова не входит, вероятно, в состав его недвижимого и движимого имущества!