Так пробились они через весь город к восточным воротам, потеряв из своей дружины только двух человек.

Выехав на поле, они, для большей безопасности, разделились. Те, кто был знаком с саксонским языком, бросили кольчуги и стали пробираться лесами и пустырями к морскому берегу; прочие же остались на конях и в доспехах, но также старались избегать больших дорог. В числе последних находились и оба правителя. Они благополучно достигли Несса, что в Эссекском графстве, сели в рыбачью лодку и отдались на произвол ветра и волн, подвергаясь опасности погибнуть в море или умереть от голода, пока, наконец, не пристали к французскому берегу. Остальные члены этого чужеземного двора нашли приют в крепостях, остававшихся еще в руках их земляков, частью скрывались в ущельях и пещерах, пока им не удавалось нанять или украсть лодку. Так, в лето 1052 года, произошло достопамятное рассеяние и бесславное бегство графов и баронов Вильгельма Норманнского!

Витан собрался во всем своем великолепии в большой палате Вестминстерского дворца.

На этот раз король сидел на троне и держал в правой руке меч. Около него частью стояли, частью сидели несколько придворных чинов пониже британского базилевса[24]. Тут были постельничий и кравчий, стольниктан и конюшийтан и множество других титулов, заимствованных, быть может, от византийского двора; это тем вероятнее, что в старину английский король величался наследником Константина. За ними сидели писцы, имевшие гораздо больше значения, чем можно было предполагать, судя по их скромному названию: они заведовали государственной печатью и захватили в свои руки власть, прежде неизвестную, но в это время уже сделавшуюся ненавистной саксам. Из них-то возникло впоследствии могучее и грозное судилище — королевская канцелярия.

Ниже их было пустое пространство, за которым стояли стулья для самых важных членов Витана.

В первых рядах сидели самые примечательные по своему сану и обширности владений лица; места лондонского и кентерберийского правителей оставались незанятыми, но и без них было немало величественных сановников чисто саксонского происхождения. Особенно поражало свирепое, алчное, но умное лицо корыстолюбивого Стиганда и кроткие, но мужественные черты Альреда, этого истинного сына отечества, достойнейшего из всех государственных сановников. Вокруг каждого сановника размещалась его свита, как звезды вокруг солнца. Далее сидели вторые гражданские чины и короли-вассалы верховного сюзерена. Стул шотландского короля оставался пустым, потому что просьба Сиварда не была исполнена; Макбет сидел еще в своих крепостях и вопрошал нечистых сестер в глухом лесу, а Малкольм скрывался у Нортумбрийского графа. Не занят был также стул Гриффита, сына Левелина, грозы марок[25], владельца Гвайнеда, покорителя всего кимрийского края. Были тут и не особенно важные валлийские короли-наместники, верные своим незапамятным междоусобицам, уничтожившим королевство Амврозия и погубившим плод славных подвигов Артура. Они сидели с золотыми обручами на голове, с остриженными вокруг лбов и ушей волосами и как-то дико смотрели на происходившее.

В одном ряду с ними, отличаясь от них как высоким ростом и спокойными лицами, так своими почетными шапками и подбитыми мехом камзолами, сидели обыкновенно опоры сильных престолов того времени и гроза слабых — графы, владевшие графствами, в том числе центральными, как таны низших разрядов владели сорочинами и волостями. Но на этот раз их было только трое — все враги Годвина: Сивард, граф Нортумбрийский, Леофрик Мерцийский, тот самый, жена которого — леди Годива — еще и теперь воспевается в народных балладах и песнях, и Рольф Гирфордский и Ворчестерский; он, в качестве родственника короля, не счел нужным оставить двор вместе со своими норманнскими друзьями. В том же ряду, но немного в стороне, находились второстепенные графы и высший разряд танов, называвшийся королевским.

Далее размещались выборные граждане от города Лондона, имевшие в собрании такой вес, что нередко влияли на его решения; то были приверженцы Годвина и его дома. В том же углу палаты находилось большинство собрания и самый народный его элемент, но не потому, что в нем собрались представители народа, а потому что тут сосредоточивалось все наиболее ценимое народом — мужество и богатство.

Заседание открылось речью Эдуарда, заметно старавшегося склонить всех к миру и милосердию. Но голос его дрожал и звучал так слабо, что слов почти не было слышно. Когда король закончил, по всему собранию пронесся глухой говор, и вслед за тем Годвин, сопровождаемый своими сыновьями, вышел на приготовленное для него место.

— Если, — начал граф со скромным видом и потупленным взором опытного оратора, — если сердце мое ликует, что мне еще раз довелось дышать воздухом Англии, службе которой, на поле битвы и в Совете, я посвятил столько лет своей жизни — иногда предосудительной, быть может, по поступкам, но всегда чистой по помыслам… Если сердце мое радуется, что мне остается теперь только выбрать тот уголок родной земли, где должны лечь мои кости — если будет на то соизволение государя и ваше, сановники!.. Если сердце мое радуется, что довелось еще раз стоять в этом собрании, которое прежде неоднократно внимало моим словам, когда нашей общей родине грозила опасность — кто осудит эту радость? Кто из врагов моих, если у меня есть еще враги, отнесется без сочувствия к радости старика? Кто из вас не будет сожалеть, если суровый долг заставит вас сказать седому изгнаннику: «Не дышать тебе родным воздухом в последнюю минуту жизни, не иметь тебе могилы в родной земле!..» Кто из вас, благородные графы и земляки, скажет это без сожаления?

Произнеся эти слова, граф остановился и, подняв голову, устремил на слушателей зоркий, испытующий взгляд.

— Кому, спрашиваю я, — продолжал Годвин после минутной паузы, — кому хватит сил, чтобы без смущения сказать эти слова?! У кого из вас возьмутся силы сказать это?! Да, радуется сердце мое, что мне пришлось, наконец, предстать перед собранием, имеющим право осудить мои дела или провозгласить мою невиновность! Каким преступлением заслужил я наказание? За какое преступление меня с шестью сыновьями, которых я дал отечеству, присудили к волчьему наказанию, отдали на травлю, как диких зверей? Выслушайте меня и тогда отвечайте. Евстафий, граф Булонский, возвращаясь домой от нашего короля, у которого был в гостях, вступил в доспехах и на боевом коне в Дувр; дружина графа последовала его примеру. Не зная наших законов и обычаев, — я хочу пролить свет на прежние обиды, но никого не желаю подозревать в злом умысле, — чужеземцы самовольно заняли дома граждан и расположились в них на житье. Вы все знаете, что это было нарушение саксонских прав, потому что, как вам известно, у каждого сеорля на устах поговорка: «Каждый человек — хозяин в своем доме». Один гражданин, руководствуясь этим понятием, — по-моему, совершенно справедливым, — прогнал со своего порога одного из служителей графа. Чужеземец обнажил меч и ранил его; начался поединок — и пришелец пал от руки, которую сам вынудил взяться за оружие. Весть о том доходит до графа Евстафия; он летит на место катастрофы со своими родными, где они и убивают англичанина у его собственного дома!

Среди сеорлов, толпившихся в конце залы, послышался сдавленный, гневный ропот. Годвин поднял руку, требуя, чтобы его не прерывали, и продолжал:

— Совершив это злодейство, чужеземцы стали разъезжать по всем улицам с обнаженными мечами, резать всех, кто ни попадался им на дороге, и даже топтать детей копытами своих скакунов. Горожане тоже взялись за оружие… Благодарю Бога, давшего мне в соотечественники этих смелых граждан! Они дрались, как мы, англичане, всегда деремся, убили девятнадцать или двадцать человек наглых пришельцев и принудили остальных очистить город от своего присутствия. Граф Евстафий бежал. Он, как нам известно, человек умный и сообразительный; он не сходил с коня, не брал куска в рот, пока не остановился у ворот Глостера, где наш монарх производил в то время суд и расправу. Он пожаловался королю, который, выслушав одного лишь истца, очень разгневался за оскорбление, нанесенное его знаменитому гостю и родственнику, послал за мною, потому что Дувр находился в моем управлении, и повелел мне созвать военный суд и наказать по военным законам тех, кто дерзнул поднять оружие на иностранного графа… Обращаюсь к вам, мужественные графы, заседающие здесь, — к тебе, знаменитый Леофрик, и к тебе, благородный Сивард! На что, скажите, вам графства, если у вас не хватит силы или смелости охранять их права? Какой же образ действия предложил я? Вместо военного суда, который обрушил свой приговор на весь город, я посоветовал государю вызвать городского голову и старшин для объяснения их поступка. Король, потому ли, что я имел несчастье навлечь его гнев, или же по внушению чужеземцев, отверг этот образ действия, предписываемый законами Эдгара и Канута. А так как я не желал и, — объявляю в присутствии всех, — потому что я Годвин, сын Вольнота, не смел, если бы и желал, войти в вольный город Дувр в доспехах и на боевом коне, с палачом по правую руку, — эти пришельцы убедили короля призвать меня в качестве подсудимого в Витан, собранный в Глостере и наполненный чужеземцами… Не затем вызвали меня, чтобы — как я предполагал — совершить правосудие надо мной и моими дуврскими подчиненными, а для того, чтобы одобрить посягательства графа Булонского на льготы английского народа и предоставить ему право безнаказанно издеваться над англичанами! Я колебался; мне стали грозить изгнанием; я поднял меч на защиту себя и английских законов, поднял меч, чтобы не дать чужеземцам резать наших братьев у собственных их очагов и давить наших детей под копытами их лошадей. Король созвал свои войска. Благородные графы Леофрик и Сивард, не зная причин, заставивших меня прибегнуть к оружию, стали под знамя короля, как их обязывал долг к британскому базилевсу. Когда же они узнали сущность дела и увидели, что за меня поднялся весь народ, чтобы наказать заморских пришельцев, графы — Сивард и Леофрик — вызвались быть посредниками между мной и королем… Заключено было перемирие; я согласился представить все дело на решение Витана, который должен был собраться на этом же месте. Я распустил своих воинов; однако чужеземцы уговорили короля не только удержать свои полки, но даже посоветовали призвать к оружию ближние и дальние области и пригласить союзников из-за моря. Я явился в Лондон, чтобы предстать перед мирным Витаном, и что же я нашел — самое грозное ополчение, какое когда-либо собиралось в нашей стране! Вождями этого ополчения были норманнские рыцари. В таком ли собрании мог я ожидать правосудия? Несмотря на это, я соглашался явиться с сыновьями перед Витаном, если нам дадут охранные грамоты, в которых наши законы отказывают одним только грабителям. Два раза повторял я это предложение, и оба раза мне отказали… Таким образом я и мои сыновья были осуждены на изгнание. Мы покинули было отечество, но теперь возвратились.