Прослушав всенощную, отслуженную в часовне Вестминстерского аббатства, которое было построено на месте храма Дианы[15], король со своими гостями прошел в большую залу дворца, где был сервирован ужин.

В стороне от королевского помоста стояли три громадных стола, предназначенных для рыцарей Вильгельма и благородных представителей саксонской молодежи, изменившей ради прелестей новизны грубому патриотизму своих отцов.

На помосте рядом с королем сидели только самые избранные гости; по правую руку Эдуарда помещался Вильгельм, по левую — епископ Одо. Над ними возвышался балдахин из золотой парчи, а занимаемые ими кресла были сделаны из какого-то богато вызолоченного металла и украшены королевским гербом великолепной работы. За этим же столом сидели Рольф и барон фиц Осборн, приглашенный на пир в качестве родственника и наперсника герцога. Вся посуда была из серебра и золота, а бокалы украшены драгоценными камнями; перед каждым гостем лежали столовый нож с ручкой, сверкавшей яхонтами и ценными топазами, и салфетка, отделанная серебряной бахромой. Кушанья не ставились на стол, а подавались слугами, и после каждого блюда благородные пажи обносили присутствовавших массивными чашами с благовонной водой.

За столом не было ни одной женщины, потому что та, кому следовало бы сидеть возле короля, — прелестная дочь Годвина и супруга Эдуарда — впала в немилость короля вместе со своими родными и была изгнана из дворца. «Ей не следует наслаждаться королевской роскошью, когда отец и братья питаются опальным хлебом изгнанников», — решили советники кроткого короля — и он согласился с этим жестоким приговором.

Несмотря на прекрасный аппетит всех гостей, им все-таки нельзя было прикоснуться к пище без предварительных религиозных обрядов. Страсть к псалмопениям достигла тогда в Англии высшей степени. Рассказывают даже, что на некоторых торжественных пирах соблюдался обычай не садиться за стол, не выслушав все без исключения псалмы царя Давида; какой громадной памятью и какой крепкой грудью должны были тогда отличаться певцы.

На этот раз стольник сократил обычное молитвопение до такой сильной степени, что, к великой досаде короля Эдуарда, были пропеты только десять псалмов.

Все заняли свои места, и король, испросив у герцога извинение за столь непривычное нерадение стольника, произнес свое вечное:

— Нехорошо, нехорошо, поди ты, это нехорошо!

Разговор за почетным столом почему-то не клеился, несмотря на старания Рольфа и даже герцога, мысленно пересчитывавшего тех саксов, на которых он мог положиться при случае.

Но не так было за остальными столами; поданные в большом количестве напитки развязали саксам языки и лишили норманнов их обычной сдержанности. В то время, когда винные пары уже произвели свое действие, за дверями залы — где бедняки дожидались остатков ужина — произошло небольшое движение, и вслед за тем показались двое незнакомцев, которым стольник очистил место за одним из столов.

Новоприбывшие были одеты чрезвычайно просто: на одном из них было платье священнослужителя низшего разряда, а на другом — серый плащ и широкий камзол, под которым виднелось нижнее платье, покрытое пылью и грязью. Первый был невысок и худощав, другой, наоборот, исполинского роста и сильного сложения. Лица их были более чем наполовину закрыты капюшонами.

При их появлении между присутствующими пронесся шепот удивления, презрения и гнева, который прекратился, когда заметили, с каким уважением относился к ним стольник, особенно к высокому. Но немного спустя ропот усилился, так как великан бесцеремонно притянул к себе громадную кружку, поставленную для датчанина Ульфа, сакса Годрита и двух молодых норманнских рыцарей, родственников могучего Гранмениля. Предложив своему спутнику выпить из кружки, он сам осушил ее с особенным наслаждением, выдававшим, что он не принадлежит к норманнам, и потом попросту обтер губы рукавом.

— Мессир, — обратился к нему один из норманнских рыцарей — Вильгельм Малье, из дома Малье де Гравиль, — как можно дальше отодвигаясь от гиганта, — извини, если я замечу, что ты испортил мой плащ, ушиб мне ногу и выпил мое вино. Не угодно ли будет тебе показать мне лицо человека, нанесшего все эти оскорбления, мне — Вильгельму Малье де Гравилю?

Незнакомец ответил каким-то глухим смехом и опустил капюшон еще ниже.

Вильгельм де Гравиль обратился с вежливым поклоном к Годриту, сидевшему напротив него.

— Виноват, благородный Годри, — имя которого, как я опасаюсь, уста мои не в состоянии верно произнести, — мне кажется, что этот вежливый гость — саксонского происхождения и не знает другого языка, кроме своего природного. Потрудись спросить его: в саксонских ли обычаях входить в подобных нарядах во дворец короля и выпивать без спроса чужое вино?

Годрит, ревностный подражатель иностранным обычаям, вспыхнул при иронических словах Вильгельма де Гравиля. Повернувшись к странному гостю, в отверстии капюшона которого исчезали теперь огромные куски паштета, он проговорил сурово, хотя и немного картавя, как будто не привык изъясняться по-саксонски:

— Если ты — сакс, то не позорь нас своими мужицкими манерами, попроси извинения у этого норманнского тана — и он, конечно, простит тебя. Обнажи свою голову и…

Тут речь Годрита была прервана следующей выходкой неисправимого великана: слуга поднес к Годриту вертел с жирными жаворонками, но нахал вырвал весь вертел из-под самого носа испуганного рыцаря. Двух жаворонков он снял на тарелку своего спутника, хотя тот энергично протестовал против этой любезности, а остальных положил перед собой, не обращая внимания на бешеные взгляды, устремившиеся на него со всех сторон.

Малье де Гравиль взглянул на прекрасных жаворонков с завистью: он, будучи норманном, хоть и не мог назвать себя обжорой, однако никогда не пренебрегал лакомым кусочком.

— Да, foi de chevalier, — произнес он. — Все воображают, что надо ехать за море, чтобы увидеть чудовищ. Но мы как-то уж особенно счастливы, — продолжал он, обращаясь к своему другу, графу Эверскому, — так как нам удалось встретить Полифема, не испытав баснословных приключений Улисса.

Он указал на предмет всеобщего негодования и довольно удачно привел стих Вергилия:

Великан продолжал уничтожать жаворонков с таким же непоколебимым спокойствием, спутник же его казался пораженным звуками латинского языка; он внезапно поднял голову и сказал с улыбкой удовольствия:

— Bene, mi fili, lepedissime; poetae verba in militis ore non indecora sonant[16].

Молодой норманн вытаращил глаза на говорившего, однако ответил по-прежнему иронично:

— Одобрение такого великого духовного лица, за которое я тебя считаю, судя по твоей скромности, неминуемо должно возбудить зависть моих английских друзей, которые по своей учености говорят вместо «in verba magistri» — «in vina magistri».

— Ты, должно быть, большой шутник, — сказал вновь покрасневший Годрит. — Я вообще нахожу, что латынь идет только монахам, да и те не слишком-то сильны в ней.

— Латынь-то? — возразил де Гравиль с презрительной усмешкой. — О Годри, bien aime! Латынь, этот язык цезарей и сенаторов, гордых мужей и великих завоевателей! Разве ты не знаешь, что Вильгельм Бесстрашный уже на девятом году жизни знал наизусть «Комментарии» Юлия Цезаря?.. И поэтому вот тебе мой совет: ходи чаще в школу, говори почтительнее о монахах, из числа которых выходят самые лучшие полководцы и советники, помни, что «ученье — свет, а неученье — тьма!»

— Назови твое имя, молодой рыцарь, — спросил духовный по-норманнски, хотя и с легким иностранным акцентом.

— Имя его могу сообщить тебе я, — сказал великан на том же языке и грубым голосом. — Я могу сообщить его имя, род и характер. Зовут этого юношу Вильгельмом Малье, а иногда и де Гравилем, так как наше норманнское дворянство нынче уже не может существовать без этого де. Но это вовсе не доказывает, что он имел какое-либо право на баронство де Гравиль, принадлежащее главе этого дома, исключая разве что старую башню, находящуюся в каком-то углу названного баронства, и прилежащую к ней землю, достаточную только на прокорм одной лошади и двух крепостных. Очень может быть, что последние уже заложены, чтобы купить бархатную мантию и золотую цепь. Родители его — норвежец Малье, принадлежавший к морякам Рольфа, этого морского короля[17], и француженка, от которой он унаследовал все, что имеет драгоценного, а именно: плутовской ум и острый язык, любящий чернить все встречное и поперечное. Он обладает и другими замечательными преимуществами: он очень воздержан, так как ест только за счет других; знает латынь, потому что был благодаря своей тощей фигуре предназначен к монашеству; обладает некоторым мужеством, если судить по тому, что он собственной рукой убил трех бургундцев, вследствие чего герцог Вильгельм и сделал из него вместо монаха sans tache — рыцаря sans terre… Что же касается остального…