Трудно измерить революционно-организующую роль этой оды. Можно без преувеличения сказать, что при благоприятной революционной обстановке, при идеологической подготовленности масс, она явилась бы тараном, вся тяжесть которого была бы направлена против существующего строя. Но, по выражению самого Радищева, для этого «не пришла еще година, не совершилися судьбы».

Вот почему ей не суждено было, подобно политическим памфлетам[11] Лильберна и Дефо, сыграть роль духовного оружия в борьбе с феодализмом. Пламенный призыв к восстанию прозвучал в пустоте, среди свинцовой спячки общественного сознания, не встретив активной поддержки в окружающей среде. Вот почему он постепенно перешел в трагический, душераздирающий крик одиночки-Радищева, закованного в кандалы.

Когда скромный чиновник Петербургской таможни писал первые главы «Путешествия из Петербурга в Москву», Екатерина II предприняла грандиозное по своим размерам и невиданное в истории по роскоши путешествие в Тавриду.

Одержав ряд блестящих побед над турками, подавив внутреннего врага — «разбойника Пугачева», абсолютная монархия в лице «почетной казанской помещицы»[12] справляла праздник победы, все издержки которого легли тяжелым бременем на плечи крепостного крестьянства.

Нет никакой возможности хотя бы приблизительно определить цифры расходов, связанных с подготовкой этого путешествия. Специальные ассигнования сената достигали колоссальной суммы — 4 миллионов рублей, что составляло по тогдашнему курсу 700 000 фунтов стерлингов; к этому надо прибавить стоимость 76000 лошадей, оторванных на продолжительное время от весенних полевых работ для перевозки громадной свиты императрицы; починку дорог, постройку дворцов, заготовку продуктов и зданий для ночлега и отдыха по всему пути следования императрицы, от Петербурга до Крыма.

В Киеве с необычайной поспешностью строилась роскошно обставленная флотилия, а «дабы не сделалось остановки в плавании», по Днепру были взорваны скалы и на все время плавания императрицы прекратилось сообщение между жителями правого и левого берега. Везде сооружались триумфальные ворота, арки и галлереи, а во многих пунктах строились новые дворцы, закладывались общественные здания и соборы. Тогда было заложено основание города Екатеринослава, а Потемкин строил на берегу Днепра свои знаменитые декоративные деревни, вошедшие в историю, как непревзойденный образец обмана и цинизма.

Для достижения главной цели путешествия (пустить пыль в глава иностранным представителям) администрация не щадила ни казенных, ни частных средств. По распоряжению генерал-губернаторов и наместников крестьяне деревень и обыватели городов производили побелку домов, устилали улицы сосновыми ветками и травой и должны были ожидать карету императрицы «в лучшей одежде, а особенно девки в уборе на головах и с цветами в руках… чтобы отнюдь никого в разодранной одежде не было, а паче пьяных, нищих и «калек»… дома должны быть украшены зеленью и цветами, а «в окнах на улице должны быть вывешены какие у кого найдутся портища — суконные, стамедные, ковры и полотна…».

Когда принц де Линь от имени императрицы бросал золото окружавшей карету толпе, миллионы тружеников не имели куска хлеба и крестьяне Кайгородокого уезда в своей жалобе на администрацию писали Екатерине: «недоимки накопилось осьмнадцать тысяч девятьсот пять рублей… и «за взыскание оной продают у них последних коров и лошадей…» что «пропитание многие имеют с нуждой, хлеб едим пополам с колосом и толченою соломою, а многие едят куколь, пихтовую кору и протчее былие».

Сегюр в своих воспоминаниях пишет: «26 апреля императрица пустилась в путь по Днепру на галере, в сопровождении великолепнейшей флотилии, состоящей из 80 судов и 3 000 человек матросов и солдат. На каждой из галер была своя музыка, каждый из нас имел комнату и еще нарядный роскошный кабинет с покойными диванами и письменным столом красного дерева. Множество лодок и шлюпок носилось впереди и вокруг эскадры, которая, казалось, создана была волшебством… Города, деревни, усадьбы, а иногда и простые хижины так были изукрашены цветами, расписаны декорациями и триумфальными воротами, что вид их обманывал взор и они представлялись какими-то дивными городами, волшебно созданными замками, великолепными садами».

Толпы народа, одетого в праздничные платья, песенники в шлюпках и по берегам реки, пушечная паль-ба и фейерверки, искусственно созданные деревни, рынки, переполненные товарами, дома, украшенные гирляндами и цветами, большие стада, сгоняемые во время проезда императрицы — все это должно было свидетельствовать о богатствах страны, о довольстве ее жителей и опровергать утверждения иностранных писателей о том, что в России лишь одни пустыни и что крестьяне голодают.

Императрица и администрация всеми мерами старались убедить себя и иностранцев в том, что благосостояние и зажиточность, чистота и порядок, благочиние и приличие были правилом по всему государству.

И вот, среди всего этого казенного благополучия и декоративно-рекламного богатства, как гром среди ясного неба, выходит в свет книга таможенного чиновника, в которой с неумолимой последовательностью и беспощадной смелостью подвергается критике весь социально-экономический строй того времени сверху донизу: самодержавие и крепостничество, нравственность и религия, мораль и воспитание, полицейщина и военщина, злоупотребление властью, взяточничество и казнокрадство, взаимоотношения между родителями и детьми, цензура и духовенство, рекрутские наборы, подати, налоги и сборы, торговля и промышленность, прошлое, старые привычки, моды, нормы и традиции— все было призвано на суд разума и общественной добродетели.

«Я взглянул окрест меня, душа моя страданиями человечества уязвлена стала. Такими словами начинается «Путешествие».

Проехав от Петербуга до Москвы, он, вместо блаженства, довольства и благополучия, нашел: голод, нищету, разорение и дикий произвол помещиков над крестьянами.

«Я зрел себя в пространной долине, потерявшей от солнечного зноя всю приятность и пестроту зелености… Не было тут источника на прохлаждения, не было древесной сени на умерение зноя… один оставлен среди природы пустынник вострепетал»!

«Блаженно государство, говорят, если в нем царствует тишина и устройство… Когда нивы его не пустуют и в городах высятся гордые здания, когда далеко простирается власть оружия его и проч». «Но все сие блаженство, — говорит он, — можно назвать внешним, мгновенным, переходящим, частным и мысленным». Потому что «устройство на счет свободы столь же противно нашему блаженству, как и самые узы… Сто невольников, пригвожденных к скамьям корабля, веслами двигаемого в пути своем, живут в тишине и устройстве, но загляни в их сердце и душу… Конец страдания их есть начало блаженства…».

«Европейцы, опустошив Америку, утучнив нивы ее кровью природных жителей, положили конец убийствам новою корыстию». Там везде видно изобилие и богатство, нивы не пустуют, сочные луга усеяны скотом, словом, «везде видна строящая рука делателя, везде кажется вид благосостояния и высший знак устройства. Но кто же — спрашивает Радищев — столь мощною рукою нудит скупую ленивую природу давать плоды свои в толиком изобилии?» Рабы, — отвечает он.

«Жертвы знойных берегов Нигера и Синегала…[13] вздирают обильные нивы Америки, и мы эту страну опустошения назовем блаженною?».

«Огромность зданий, бесполезных обществу, пространные конюшни, зверинцы, дворцы, чертоги и ненужные памятники — суть явные доказательства его порабощения». «В самой славе завоеваний, — говорит он, — мы приобретаем «звук, пустое гремление и надутливость», с одной стороны, и «истощение» с другой. «Может ли — спрашивает Радищев, — государство, где две трети граждан лишены гражданского звания и частию в законе мертвы, назваться блаженными? Можно ли назвать блаженным гражданское положение крестьянина в России? Ненасытец кровей один скажет, что он блажен, ибо не имеет понятия о лучшем состоянии». И Радищев начинает безжалостно срывать маски с лица самодержавной России, показывая жуткие картины порабощения крестьян помещиками и чиновниками.