Затем под гул одобрений и рукоплесканий толпы царь начал отдавать приказы своим министрам, касающиеся внешней и внутренней политики государства. Эти распоряжения были проникнуты «разумом», «добродетелью» и «милосердием».

В этот день «лести и веселья» щедрая рука царя раздала не мало подарков и наград за труды и подвиги достойные. «Особенно большие подарки, — говорит Радищев, — получили те из министров, которые противоречили делам царя, а улыбкой и словами предупреждали его желания». Все радовались и восхищались мудростью монарха, только одна «истина хижин» в образе женщины не разделяла этого веселья. Она стояла в стороне от всех. Ее строгое и суровое лицо выражало ненависть и презрение ко всему происходящему. Вместо смеха она испускала глухие вздохи скорби и сожаления. То была странница «именующая себя Прямовзоровой и глазным врачом, обязанность которой говорить всем горькую правду, не исключая коронованных особ».

Утомленный работой, опьяненный славой и собственным величием, в окружении придворной свиты, царь направился обедать. В это время к нему подходит Прямовзорова и говорит следующее: «Постой царь, и подойди ко мне — я врач, присланный к тебе и тебе подобным — да очищу зрение твое». Посмо_трев в глаза царю, она в ужасе воскликнула: «какие бельма!.. на обоих глазах бельма!.. А ты столь решительно судил обо всем», сказав это, она сняла с глаз царя толстую плену.

«Ты видишь, — оказала она царю, — что ты был слеп и слеп всесовершенно. Я есть истина, открывающая глаза царям. Мое постоянное жительство в хижинах смертных. Я не могу жить в чертогах царских, так как стража, обсевшая их кругом, стоглазно следит за мной и воспрещает мой вход в оные. Уходя я хочу заметить тебе следующее, — продолжала Прямовзорова: «если из среды народной чуждый всякой мзды и надежды поведает тебе мое имя (т. е. истину. М. Ж.) и будет порицать дела твои, помни, что это есть твой искренний друг. Не вздумай его казнить яко общего возмутителя⁷⁵. Ну, а теперь глазами, очищенными от бельм, посмотри, что делается вокруг и как исполняются твои законы, и благодетели, которые ты так щедро даешь народу».

Картина, представшая взорам прозревшего царя, была весьма печальна: «Одежды его столь блестящи, были замараны кровью и омочены слезами. На перстах виднелись остатки мозга человеческого; вокруг царя стояли «скареды», вся внутренность которых сгорала черным огнем жадности и ненасытности. Во взорах их виднелась «хищность, коварство, зависть, ненависть». Военноначальник, посланный царем на завоевание, утопал в роскоши и веселии. «Воины почитались хуже скота, никто не радел о их здравии и прокормлении; большая часть умирала их от небрежения начальников или от ненужной строгости». «Корабли, назначенные в дальнее плавание, видел я при устье пристанища; отпущение казни и прощение преступников, чем царь особенно гордился, — едва были заметны в обширности гражданских деяний». «Законы царя направлялись в другую сторону, неправильно толковались, нарушались и медленно исполнялись. Милосердие мое сделалось торговлею и тому, кто больше давал (взяток) стучал молоток жалости… В городе я прослыл не милосердным, отпускающим вин, а обманщиком, ханжею и пагубным коммерсантом… «Щедроты царя изливались не на государственные надобности, как-то: вспоможение нищего, одеяние нагого, прокормление алчущего, а на богатых убийц и предателей, нарушителей общественной доверенности и на женщин, кичащихся своим бесстыдством»^.

В этой картине разложения самодержавия нет ничего преувеличенного. В своих секретных мемуарах о России, Аруа Массон дает такую характеристику государству Романовых: «Около двадцати олигархов разделяли между собою Россию… они или сами грабили, или предоставляли грабить другим, или оспаривали друг у друга добычу, захваченную у несчастных… Начиная с самого фаворита и кончая последним чиновником, все смотрели на государственную собственность, как на мачту с призами, которые надо добыть, и бросались на нее с редким бесстыдством. Ничто не сравнится, — продолжает он, — с ничтожеством сильных мира сего в царствовании Екатерины: лишенные знаний, убеждений, возвышенных чувств и честности, они не имели даже той хвастливой чести, которая так же далека от истинной честности, как лицемерие от добродетели; бесчувственные, как колоды, лихоимцы, как мытари, хищные, как лакеи и продажные, как субретки в комедиях, они были поистине сволочью империи».

Среди этих мошенников и шарлатанов царь по своим преступлениям занимает первое место. «Он, — говорит Радищев, — является первейшим в обществе убийцей, первейшим разбойником, первейшим предателем и нарушителем общественной тишины».

Радищев по заслугам растравляется с монархом. Он казнит царя руками восставшего народа.

Потом восставший народ произносит последний приговор над тираном:

Таким образом борьбу с царем, представляет Радищев, как массовое движение крестьянства, а не как типичный для того времени дворцовый переворот, совершаемый кучкой заговорщиков.

Совершенно понятно после этого, почему ода «Вольность» не могла быть напечатана даже в царствование последнего Николая.

Если в своем отношении к самодержавию Радищев пришел в конечном счете к выводам о необходимости казни царя и замены самодержавия республиканским строем, то в вопросе освобождения крестьян он — «надежду полагал на бунт от мужиков», в творческие силы которых он условно верил.

Но «бунт мужиков» Радищев считал крайней мерой, чреватой многими нежелательными последствиями; вот почему он все время старается уговорить помещиков и царя мирным путем освободить крестьян.

Доказывая невыгодность крепостного права для хозяйственного развития, обращая внимание помещиков на несправедливость крепостного состояния крестьян с точки зрения морали, указывая на неизбежность крестьянского восстания, он хочет всем этим убедить помещиков освободить крестьян. «Неужели, — говорит он, обращаясь к помещикам, — не будем мы толико мужественны в побеждении наших предрассудков, в попрании нашего корыстолюбия и не освободим братию нашу из оков рабства… (Разрядка наша). Идите, — говорит он, — идите возлюбленные мои в жилища братии вашей и возвестите о премене их жребия…, оставьте гордое различие, познайте ваше равенство с земледельцем и убежденные общей пользой лобзайте братию нашу… забудем прежнее злодейство и да возлюбим друг друга искренне».

Такой чисто христианской проповедью Радищев хочет убедить помещика освободить крестьян.

По этому поводу Екатерина иронически замечает: «уговаривает помещиков освободить крестьян, да никто его не послушает». Позже Радищев и сам убедился в правильности этих слов.

Крепостника трудно было убедить чувствительной проповедью о том, что невыгодно и несправедливо «угнетать себе подобных». Он по-своему понимал «равенство» и «собственную пользу» и крепко держался за крепостное право. Тогда вместо доказательств «от собственной пользы» и доводов морали Радищев пускает в ход угрозы и призраком пугачевщины хочет напугать помещиков. «Страшись, — говорит он, — помещик жестокосердный, на челе каждого из твоих крестьян вижу я твое осуждение».