— И мой отец вашего выжил.

— А я могу вам заплатить той же монетою.

— Коханку! — закричал Вихула с налившимися кровью глазами, потому что всякий раз белки его краснели, когда он приходил в бешенство. — Коханку! Я не забыл, что ты в моем доме, и это одно спасает тебя; но ступай себе с Богом и начинай тяжбу, а потом посмотрим, что из нее будет.

— Итак, мы полюбовно ничего не сделаем? — сказал Собеслав.

— Я выеду из Секиринка разве мертвый! — сказал Ксаверий. — И знайте, почтеннейший, что задеть Вихулу хуже, нежели самого черта! Меня в каше не съешь!

— И меня также, — отвечал Секиринский. — А затем честь имею кланяться.

— И я также! — смеясь сказал Вихула и провел гостя в сени не без некоторого волнения. Там они еще раз церемонно раскланялись, и Собеслав отправился прямо в местечко искать юриста, которому можно было вверить свое дело.

В Секиринке между тем была страшная тревога. Пан Ксаверий тотчас побежал с новостью к брату, который присутствовал при сборе яблок; сестра, слышавшая весь разговор сквозь дверь, побежала за ним. Последовал крик, смех, угрозы. Наконец, Вихула велел седлать коня, вскочил в седло, ударил арапником свою клячу и поскакал к юристу, некогда приятелю, а теперь помещику пану Вертковскому.

Вертковский жил очень близко. Он был уже не молодой человек и хорошо помнил времена отречения Секиринских от владений деревнею. Знал он дела Вихул и Секиринских, потому что те и другие не раз бывали у него в руках. К несчастью, в деревенском уединении — он жил с одной женой, глухою старушкой — привык слишком часто заглядывать в свою аптечку и принимал лекарство так часто, что после обеда редко кому удавалось застать его трезвым. Но опьянение его было особенного рода. Он не держался на ногах, глаза у него хлопали, как у совы, и, по-видимому, он терял всякое сознание; между тем, спросите о чем угодно, он ответит вам как нельзя лучше на всякий вопрос. Только потому и можно было узнать его опьянение, что он не мог встать с кресла и постоянно заикался. Что же касается памяти, то в пьяном виде она была у него еще в лучшем состоянии, нежели натощак. Обыкновенно с женой он по целым дням играл бобами в марьяж. Под его креслом всегда стояла темная сулея с водкой, которую он называл целительным притиранием, полученным от доктора.

Войдя в комнату, Вихула тотчас по выражению лица адвоката, бутылке под стулом и тому, что он не поднялся навстречу гостю с своего места, узнал, что Вертковский под хмельком.

— Как поживаете, сосед? — спросил крикливо Вихула, усаживаясь против него. — Кажется, вы не совсем здоровы.

— А, а… а… — отвечал, выпучив на него бессмысленные глаза, адвокат. — Да… да… да…

— А я к вам за советом. Два слова, почтеннейший. Недолго буду вам надоедать. Курьезное, черт побери, дельце… Приезжает ко мне сегодня Секиринский.

— Что, покойник? — закричала пани Вертковская, бросая бобы.

— Нет, сын покойника… Но со смешной претензией.

Старый юрист вытаращил глаза больше прежнего, и в них заметно было на этот раз, вместо животного бессмыслия, человеческое любопытство.

— Представьте себе, любезнейший, вспомнила бабка, как молодушкой была: ему захотелось Секиринка!

— Quo ti… tulo? — спросил юрист.

— Взят он у них за долги, да, видите ли, мы не имеем права наследства; так хочет требовать и заплатить сколько следует… Скажите, может он в этом успеть?

— Может.

— Как? Отобрать у нас Секиринок?

— Si pecuniam habet?

— А черт его знает, habet ли он, или нет? Но без того, верно, не приехал бы. Ну, если habet?

— То и Секиринок habet.

— А чтобы его черти взяли! — вскрикнул Ксаверий. — Если бы я знал, что дело не шутка, я бы, не теряя времени, надрал ему уши и отбил охоту к тяжбам. Но еще можно поправить дело при первой встрече.

— Где же вы его видели? — спросила пани Вертковская.

— Он приезжал ко мне с предложением мировой, но я отделался от него смехом и выпроводил его из дому.

— Жаль! — коротко отозвался Вертковский.

— Как? Неужели в самом деле могут оттягать у нас Секиринок?

— Pecunia, — медленно выговаривал старик, — все может.

— А сабля, пан реент?

— Variabillis, — пробормотал Вертковский.

— Но рассмотрите хорошенько дело, помните ли вы его?

— Знаю, как негодную монету.

— И думаете, что выиграет?

— Probabilitas.

Вертковский всегда говорил лаконически, будучи пьян, потому что ему и одно слово было трудно произнести.

— Ну, по крайней мере, знаю теперь, что делать, — сказал Вихула. — Еду в местечко и первому, кто возьмет на себя это дело, обрежу нос и уши, а пана Секиринского выкурю отсюда фухтелями, но не допущу его до тяжбы.

Сказав это и видя, что Вертковский ему ничего не отвечает, Вихула повернулся к нему спиной, сказав: «до свидания, сосед», хлопнул дверью, сел на коня и поскакал обратно в Секиринок. Тут ему заложили бричку, и пан Ксаверий полетел в местечко Черск, чтобы настращать адвокатов.

На половине дороги между Секиринком и Черском был небольшой сосновый лесок, и подле него стояла убогая корчма. Все урочище известно было под названием Кошачья-горка. Сюда вала также дорога из Черчин, деревушки пана Корниковского. Случилось так, что Собеслав, едучи в Черск, избрал другую дорогу и потому не был настигнут Вихулою, но подъехал к корчме в то самое время, когда лошади Вихулы отдыхали у корчмы, а он прохлаждался в избе квартою пива. Бричка Секиринского тоже остановилась у корчмы, чтобы дать отдохнуть старым клячам пана Корниковского. Два убогие шляхтича, привязав лошадей к плетню, подкреплялись в сенях хлебом и сыром. Секиринский оставался еще в бричке. Вдруг выбегает из корчмы Вихула, обтирая ладонью намоченные в пиве усы и обращается прямо к бричке.

— Поклон пану Секиринскому!

— Челом бью пану Вихуле!

— А что? В Черск?

— В Черск,

— И я тоже.

— Веселее будет по дороге.

Вихула, которого в околотке все боялись, не привык чтобы с ним так небрежно обращались; он нахмурился и машинально протянул свою руку к воротнику кунтуша Секиринского. Но прежде, нежели он до него дотронулся, Собеслав достал саблю из брички и уже стоял перед ним, не только без всякого страха, но еще и со смехом.

— Не хотите ли начать тяжбу с ушей или носа? — спросил он.

— Ого, смотрите, как он громко поет! — сказал Вихула. — А ну-ка, брат! Ты думаешь, что нашел молокососа, который испугается тебя? Я покажу тебе, что значит Вихула!

— Я от этого не прочь, как видите, — смеясь отвечал Собеслав, — но только сделаем дело по-дворянски при свидетелях. Тут есть, в корчме, я вижу, два шляхтича. Вот они глазеют на нас через порог. Возьмем их в свидетели и, если воля и ласка твоя, мосьпане, попробуем!

— Панове братья, просим в свидетели! — закричал нетерпеливо Вихула и, обнажив саблю, осмотрел ее, отер с нее рукавом пыль.

— Просим покорно, — прибавил Секиринский, обнажая свою красивую небольшого размера шерпентинку, которая заблестела в воздухе.

Двое проезжих, обменявшись взглядом, подошли ближе, но ожесточенные враги уже сошлись на бой, как петухи: Вихула с явной яростью, Секиринский с хладнокровием, впрочем, наружным только. Пан Ксаверий был так уверен в своей непобедимости, что не связал себе даже висячих рукавов кунтуша. Собеслав осмотрел свою позицию, смерил глазом врага, и поединок начался.

Вихула дрался на саблях превосходно. Секиринский — ловко, как сатана (если только сатана когда-нибудь дрался на саблях). Видно было тотчас, что в этом искусстве он брал уроки у отличного артиста. Хладнокровием своим он брал верх над противником, который метался быстро, неистово, с криком, чтобы сперва застращать неприятеля, а потом поразить оробевшего. В самом начале, он задел Секиринского по руке; потекла кровь; но скоро получил от него такой удар по лбу, что кровь залила ему глаза, и он, заслоняясь рукавом, закричал:

— Згода, пане братие!

— Згода, — повторил несколько раз, ударив его плашмя саблей Собеслав. — Это тебе наука не задевать добрых людей на дороге, если не хочешь носить рубцов на лбу.