Бедная жена стояла на коленях, с ребенком на руках, у постели, плакала, молилась, и горесть ее была так сильна, что и сам немец морщился, на нее глядя. Между тем, Вихула постоянно стоял у ворот и смеялся, приветствуя проходившего мимо священника самыми страшными известиями о состоянии здоровья скарбниковича.

— А что, не правду я говорил?

— Оставить бы тебе уж его в покое, человече, — отвечал священник, — пора опомниться. Как тебе не стыдно твоей злобы! По крайней мере, лежащий на смертном одре пускай не будет врагом христианину.

— Ого, нет, и на катафалке еще буду допекать его! — воскликнул злобный сосед.

— Ты бес, а не человек! — воскликнул священник, уходя и затыкая себе уши.

— Он мною брезгает; пускай же знает, кем брезгает и кого считает ниже себя, — говорил Вихула.

Когда наступил последний час, скарбникович не обнаружил никакого волнения. Когда все окружающие его плакали, он тихо и спокойно молился; потом обратился к жене и сказал с подобающей его роду важностью:

— Не плачь, моя вельможная Кунуся, не убивайся! Господь над вами, сиротой и вдовой. Он не оставит наследника столь великого имени и наградит его за заслуги предков. Об одном тебя прошу, не допускай его помрачать своего происхождения и старайся, чтобы он вел жизнь приличную своему сану. Оставляю тебе наследство лучше великого богатства, потому что славное древнее имя много значит в свете. Воспитывай Собеслава, как ему прилично, пускай готовится заблаговременно и к воинской, и к помещичьей жизни, а в крайнем случае пускай идет по гражданской части, хотя еще ни один Секиринский не был юристом; но смотри, вельможная пани, чтобы наша секира не упала в грязь.

Тут голос его ослабел и, когда священник воззвал на молитву, он кротко улыбнулся, закрыл глаза и отдал Богу душу. По всему дому и двору раздались жалобы и плач, потому что, — говорил пан Корниковский, — жена была к нему ото всей души привязана, и люди любили и почитали покойника. Но неотступные житейские заботы не дозволяли пани Кунигунде досыта наплакаться над мужем: бедняжка, несмотря на свою болезнь, должна была сперва подумать о похоронах, приличных званию покойного, а потом об участи ребенка и о своей собственной.

Вихула, догадавшись о смерти соседа по всеобщему плачу и вою, плюнул только с досады, что о нем так сожалеют.

— Есть по ком плакать! Издох — одним псом на свете меньше; а мы еще поиграем с ее мосцью и сынком.

Все, кто слышал эти слова, поражены были ужасом и с удивлением смотрели на озверевшего человека.

В доме у Секиринских во время смерти хозяина был такой во всем недостаток, что если бы не священник и не стольник, пан Пурский, Петр Корниковский, то не было бы возможности прилично похоронить покойника. Соседняя шляхта и далекие родственники Секиринских, узнав от священника о несчастии вдовы, прислали также чего было нужно потихоньку, так что было на что и пригласить духовенство, и устроить катафалк и обить галуном гроб, и еще поставить хороший поминальный обед. Это доставило вдове большое утешение, тем более, что на похороны собралось отовсюду множество народа, что, по словам пана Корниковского, придавало не мало пышности, так что Вихула чуть не сошел с ума от злости. В самом деле похороны были великолепны, как будто у какого-нибудь магната. Когда процессия проходила мимо двора соседа, он, по своему обычаю, стоял у ворот и в неукротимой своей злобе говорил:

— Доброго здоровья, сосед! Спокойной ночи, спокойной ночи!

Никто даже не посмотрел на него, но по странной случайности траурная повозка, наехавшая на камень, подскочила против самых ворот; крышка гроба, слабо укрепленная, сдвинулась в сторону, и белая рука покойного протянулась, как бы для примирения к Вихуле, который побледнел и отступил назад, ворча что-то сквозь зубы.

Жена, увидя это с крыльца, прибежала и почти насильно потащила с собой домой мужа, который как будто в бреду усмехался и все твердил:

— Не дает мне покоя и после смерти! Не дает мне покоя!..

Через несколько дней доктор Фогельвидер приехал на буланом иноходце к пану Вихуле, лежавшему в горячке, посмотрел ему на язык, пощупал пульс и сказал холодно: «капут».

Он не ошибся: через несколько дней у постели больного сидел уже священник и именем распятого Христа заклинал его простить всех и со всеми примириться, но Вихула только ворчал в бреду:

— Еще и после смерти преследует меня. Не пощажу жены, не пощажу детей.

Бред его увеличивался: сосед через неделю после скарбниковича умер почти в тот самый час, что и он. Все уверяли, и он, стольник Пурский, видел собственными глазами, что над его смертным одром вдруг завалился потолок. На похоронах Вихулы было мало провожатых, и, несмотря на достаток, некому было есть за поминальным обедом, а двойных галунов на гробе Вихулы почти никто не видел.

Почтенная вдова Секиринского, по совету священника, пошла проводить гроб соседа в доказательство, что не питала к нему злобы. Но часто самые лучшие наши поступки истолковываются превратно, и брат Вихулы, Протас, из Верболова, такой же задорный человек, как и покойник, принял это за обиду себе и поклялся отомстить. Напрасно священник, внушивший такую мысль вдове Секиринского, толковал ему, что это сделано в духе христианском: упорный и ожесточенный пан Протас божился, что разве жив не будет, если не покажет Секиринским, что значат Вихулы.

Таким образом, ничтожное обстоятельство сделалось для бедной вдовы причиною бесконечных огорчений. Мы уже сказали (зная об этом как нельзя лучше от стольника), что пани Секиринская осталась после смерти мужа в самых затруднительных обстоятельствах, так что на имении числилось много разных недоимок, разных процентов и займов больше, нежели оно само стоило. А у ней не было ни одного близкого родного помочь, потому что она была родом издалека и выросла здесь почти среди чужих людей. Когда священник пригласил стольника Пурского для просмотра документов, приведения в известность долгов и тяжебных дел, у пана Корниковского мороз пошел по коже от жалкого положения, в каком он увидел несчастную вдову с сиротою. Секиринок удерживался за ними только чудом, потому что кредиторы могли отобрать его, если бы хотели, тотчас. Что тут было делать? Стольник предлагал разные советы, надеясь на Бога и на будущее, но злобный брат Вихулы, поселясь у его вдовы, которая, видно, пришлась ему по вкусу, начал скупать долги, лежавшие на Секиринке, с намерением выжить из деревни Секиринских. Пособить злу не было никакой возможности, и стольник, рассказывая мне об этом, говорил, что не мог смотреть без слез на несчастную вдову и сироту — наследников такого великого имени, терпевших притеснения, бедность и ожидавших каждую минуту, что их прогонят из-под ветхого крова, в котором жило столько поколений их предков. Младший Вихула принялся за свое дело с такою деятельностью, что через несколько месяцев Секиринской не оставалось больше ничего, как просить пощады.

Она пошла к нему со священником и из любви к сыну не затруднилась упасть к ногам его и молить о милосердии, но не только он, да и сама его невестка выбежали к ней навстречу с упреками, что покойник был причиною смерти ее мужа, что Секиринские всю жизнь оскорбляли их и что теперь настала гордецам очередь идти по миру. Просительница встала с некоторой гордостью и молча воротилась к своему пустому дому, который должна была скоро оставить навсегда. С необыкновенным присутствием духа принялась она продавать остатки своего хозяйства, чтобы собрать сколько-нибудь денег и отправиться в Люблин. Там оставался еще у них купленный некогда для удобнейшего производства тяжбы с Лендскими, деревянный дом, в котором она решила теперь поселиться. Соседняя небогатая шляхта, усердствуя Секиринским, покупала все до изломанных стульев и диванов, до разломанных сундуков и разбитых бочонков, так что вдова собрала несколько сот злотых. Деревенские мужики и бабы плакали и приходили пока могли к ней, кто с курицей и яйцами, кто с поросенком, и таким образом питали обедневших своих господ до самого выезда. А когда Секиринская села в таратайку с сыном и старой Доротой, прощаясь с ветхим домиком, в котором прожила столько лет, который видал радость и горе, когда она прижимая к груди ребенка, не могла за слезами ничего видеть — единодушный плач толпы наполнил двор, и крестьяне проводили ее до самого креста за деревню. Там еще положили ей, кто чего мог, в таратайку и долго стояли, глядя на уезжавших.