Мост перекинулся через все железнодорожные пути. И в обе стороны разбежались зеленые, красные, фиолетовые, белые огни; двигались вагоны, покрикивали маневровые паровозики, внизу была шумная и суетливая жизнь, и далеко был виден сиреневый, уже ночной, горизонт, смутные громады домов. Стал нарастать грохот, и скоро показался электровоз в ярких огнях, он с трубным ревом пронесся под мостом, а за ним летели товарные вагоны, платформы с лесом, с новенькими белыми «москвичами», с какими-то машинами. Мост стал содрогаться в такт постукиванию колес на стыках. И было немного страшно.

Промчался товарный поезд. Только три красных огонька уносились в черноту летнего вечера, и Зоя сказала грустно:

— Вот и я сейчас уеду.

Витя промолчал. Немного защипало в груди и стало Вите, если уж говорить правду, очень тоскливо.

Зоя уедет, а он останется один в городе. Зоя увидит незнакомые города, моря, горы. А он будет отдыхать в какой-то деревне, в Жемчужине. И название-то, наверно, в насмешку дали.

— Зоя, Зоя! — Надя бежала к ним по ступенькам. — Ты что? У папы больное сердце! Уже посадку объявили.

«Вот. И сердце у него больное», — подумал Витя.

Дальше все получилось очень быстро. Подошел поезд, люди ринулись к нему, стали искать свои вагоны; равнодушный голос сказал, перекрыв гул перрона: «Стоянка четыре минуты», и вот уже Зоя выглядывает из-за плеча проводницы с желтым флажком трубочкой, машет Вите рукой, а вагон медленно уплывает, все быстрее, быстрее стучат колеса.

— Витя! — кричит Зоя. — Обязательно пиши!

Мелькают, мелькают вагоны. Лица, улыбки, голоса. И вот уже три красных огонька убегают от Вити в темноту, к далекому отступающему горизонту. Разошлись провожающие, опустел перрон.

Витя затосковал. И не хотелось уходить отсюда — где поезда, беспокойство, движение, дух странствий. Сесть бы в поезд и ехать долго-долго и через много дней оказаться в неизвестной стране и оттуда писать Зое письма. Например, так: «Зоя! Окна нашего отеля выходят на канал с зеленой застывшей водой».

Витя вздохнул и пошел к трамвайной остановке.

Пустел двор дома, в котором жил Витя Сметанин: ребята разъезжались на каникулы — кто в пионерский лагерь, кто в туристический поход, кто к морю. Только Репа никуда не уезжал.

— Мне и здесь хорошо, — сказал он Вите. — Купаться есть где? Есть. Загорать… Да у меня, если хочешь знать, личный пляж имеется. Загорай хоть целый день. И никуда ходить не надо. Хочешь, покажу?

— Конечно, хочу! — сказал Витя и подумал: «Вечно Репа что-нибудь придумает».

— Пошли!

Мальчики поднялись на седьмой этаж. На последней площадке Репа огляделся, прислушался.

— Вроде, никого? — шепотом спросил он.

— Никого… — ответил Витя, и ему стало немного жутко.

Репа полез по железной лесенке, которая вела на чердак, откинул деревянный щит люка и мгновенно исчез в нем. Потом в люке показалась его рыжая голова, и Репа зашипел сердито:

— Чего стоишь? Давай сюда! Витя быстро полез за товарищем.

На чердаке было жарко, пыльно. В узкие окна падали столбы солнечного света. Где-то ворковали голуби.

— Иди за мной осторожно. А то шаги услышат.

Прошли весь чердак и через разбитое окно вылезли на крышу. И сразу Витя зажмурился — столько солнца, света, голубого неба было кругом. И во все четыре стороны простирался город (Витя никогда не думал, что он такой огромный): крыши, крыши, крыши; зеленые пятна скверов; во все стороны разбегались улицы; и уже совсем далеко были зеленовато-дымные поля, сливающиеся с горизонтом.

— Вот здорово! — вырвалось у Вити. Репа снял сандалии, сказал:

— Скидай ботинки, босиком пойдем. Кожа скользит, упасть можно.

— Так ведь загородка.

— Загородка, — хмыкнул Репа. — На нее дунь, она и завалится.

Нагретое солнцем железо обжигало ступни.

— Ничего, не кривись. Сейчас привыкнешь, — сказал Репа, глядя, как Витя трет о штанины то одну ступню, то другую.

И правда — скоро ноги привыкли, и идти по горячей крыше стало даже приятно.

Мальчики подошли к краю крыши, осторожно встали у загородки, и Репа, заглянув вниз, сказал:

— Смотри.

Их большой дом соединялся с другим домом плоским перекрытием, наверно, этажа на два ниже. На это перекрытие спускалась железная лестница, которую сразу и не увидишь. Просто надо подойти к проему в загородке, ухватиться руками за два стержня с загнутыми краями и ногами нащупать первую перекладину лестницы.

Так и сделал Репа. Когда его голова оказалась на уровне крыши, он небрежно сказал Вите:

— Давай за мной.

Витя взялся за стержни, нашел дрожащей ногой перекладину.

Дальше уже не было страшно. Витя очутился рядом с Репой на плоском бетонном перекрытии. С двух сторон были глухие, без окон стены домов, со стороны двора поднимались кроны тополей, и по краю шла металлическая загородка, а от улицы перекрытие отгораживала стена, немного выше человеческого роста. Репа постучал по стене кулаком, и удары гулко отозвались в пустоте.

— Там трубы всякие проходят и кабель, — сказал Репа. — А под нами знаешь что? Ворота во двор. Ну, теперь представляешь, где мы?

— Представляю.

— Нравится?

— О чем ты спрашиваешь? Репа, а как ты нашел это место?

— Кто ищет, тот всегда найдет, — сказал Репа. — Ну, чем не пляж?

— Для пляжа река нужна.

Репа загадочно улыбнулся.

Итак, получался крохотный уголок, спрятанный со всех сторон от мира, весь отданный солнцу. Впрочем, была и тень: один угол Репиного пляжа накрывала густая ветка тополя. А за гулкой стеной с трубами и кабелем невнятно шумела улица.

Репа внимательно посмотрел на Витю, подумал о чем-то и сказал:

— Ладно. Отвернись и, пока я не скажу, не оглядывайся. Оглянешься — пощады не будет.

Витя послушно отвернулся. За его спиной загремели вроде бы камни, слышалось какое-то движение. Потом все смолкло. И молчание было долгим. Потом опять загремело, и Репа, наконец, сказал:

— Можно.

Витя повернулся и удивлению его не было предела: Репа, совершенно голый, лежал, подставив солнцу спину, на старом суконном одеяле. И, самое невероятное, тело его было мокрым, в каплях воды.

— Раздевайся, загорай, — сказал Репа. — И ни о чем не спрашивай.

Витя разделся, лег рядом с Репой и молчал, даже не знал, что подумать, что предположить.

— Репа, — сказал он после бесплодных раздумий, — я тоже хочу… ополоснуться водой.

Репа не ответил.

— Ты мне друг или нет? — обиделся Витя.

— Не могу, — вздохнул Репа.

— Ты мне не друг! — Витя вскочил и стал одеваться. Репа натянул трусы, и лицо его было совершенно растерянным.

— Пойми, Витек, — виновато сказал он, — это… это не только моя тайна.

Тайна! Нет, Витя Сметанин умрет вот здесь, на этом месте, под жаркими лучами солнца, но все узнает.

— Репа! Я же никому! Ни слова! Ну, хочешь, поклянусь самой страшной клятвой?

— Какая там клятва, — хмуро сказал Репа. — Просто проболтаешься, — и дружбе конец. Ясно?

— Ясно… — выдохнул Витя.

Репа подошел к углу площадки, где стена с трубами и кабелями примыкала к дому.

— Помогай. — И Репа стал вынимать кирпичи из стены и передавать их Вите.

«Как это я не заметил!» — удивился Витя.

Впрочем, заметить было трудно: кирпичи плотно прилегали друг к другу, и непосвященному могло просто показаться, что в углу обвалилась штукатурка.

Образовался довольно широкий лаз.

В нем исчез Репа, сказав:

— Не отставай.

Витя пролез за Репой.

Сразу стало прохладно. И было совершенно темно — хоть глаз выколи.

— Репа, где ты? — прошептал Витя.

Рядом вспыхнула спичка, и постепенно разгорелась свеча. Витя увидел нечто похожее на комнату. Трубы, замотанные в изоляцию, и кабель уходили в стену, рядом стоял топчан с каким-то тряпьем и цветастой подушкой («Очень знакомая подушка!» — подумал Витя); стол заменял ящик, на нем валялась пустая бутылка из-под водки, и в чайном блюдце горкой лежали окурки. Какие-то очень знакомые. Вернее, не сами окурки, а мундштуки, зажатые особым образом, немного скрученные. Где-то Витя уже видел такие окурки… Из-под топчана высовывался угол чемодана. Противоположную стену комнаты заменял картонный щит, сбитый из нескольких кусков — он отгораживал этот маленький куток от темного коридора, который образовывала полая стена с трубами и кабелем.