Его мучило сожаление, что вся судьба Сухой, упрямо борющейся за свое счастье, прошла мимо него. Кретов не давал себе спуску, силясь превратить разоренную конеферму в действующую статью колхозного хозяйства.

Но случилось так, что Кретов оказался как-то в стороне от большой колхозной жизни, от своих односельчан. Этому способствовала прежде всего обособленность его работы, а также и его несколько застенчивая сдержанность.

Сейчас Кретов думал, что партийное поручение будет его проверкой в глазах односельчан как человека, коммуниста и члена коллектива. Или же рухнут все преграды, отделяющие его от односельчан, или же он надолго останется в своем теперешнем положении.

Выслушав рапорт дежурного, младшего конюха Никифора, и отдав все необходимые распоряжение, Кретов поспешил в правление.

Разговор с парторгом оказался серьезным, гораздо более серьезным, чем предполагал Кретов.

— Я думал, в колхоз пришла большая партийная и организующая сила, — говорил Ожигов, — а пришел хороший конюх. Не перебивай, знаю, что скажешь! «Конеферма — большое дело…» — и так далее… Знаю. Только не поверю, чтобы она всего тебя поглощала. Может, в будущем когда развернешься… И все равно — ты же старый коммунист, ты командир роты, шутка сказать!.. А что ты, кроме конюшен, увидел здесь?! Ты влез, что ли, в жизнь колхоза? Ты болеешь нашими нуждами? Сердцем болеешь за колхоз?

— Конеферма — не колхоз?

— Молчи, после скажешь. А сейчас скажи мне одно: задел я тебя или нет?

Не все было справедливым в словах парторга. Ожигов отлично знал, что лишь в последние дни Кретов чуть высвободился, а до того не имел и минуты свободной. Словом, возражения можно было найти. Но Кретову не хотелось возражать. Он пристально смотрел на сухощавое, бледное лицо Ожигова в мелкой красноватой насечке оспинок. Ожигов потерял на войне единственного сына, талантливого юношу-авиамоделиста, он живет с больной женой, которая так и не оправилась от этой потери. А он ничего не утратил в своем человеческом достоинстве, ни одной створки сердца не закрыл от людей, не спрятался в свое горе, был зорким и внимательным к людям. И как точно он угадал Кретова, угадал то смутное недовольство собой и своим местом среди людей, которое сам Кретов до сегодняшнего дня едва сознавал!

— Ну, чего молчишь? — нетерпеливо спросил Ожигов.

Кретов улыбнулся:

— Задел, Марк Иванович.

— Стоп! Больше мне ничего не нужно. Теперь у нас дело пойдет. На, читай!

Он протянул Кретову листок бумаги, на котором стояли какие-то фамилии и цифры.

«Подрезков — 0,5 га, Селезнев — 0,6 га, Алферьев — 0,3 га, Свистунов — 0,3 га, Шумилов — 0,4 га…» — дальше Кретов читать не стал.

— Это что?

— Последняя рапортичка по косовице, данные первой стрешневской бригады. Ты знаешь норму — сорок соток за рабочий день. Большинство выполняет — и только. Да и норма низкая, мы должны за другую норму бороться, понимаешь? Я глядел, как ты косишь, — картина. В общем надо это дело поднять, чтобы хоть по две нормы давали. Договорились?

Кретов кивнул. Ожигов испытующе посмотрел на него, порылся в столе и вытащил от руки сделанную карту. Кретов увидел голубую ленту реки с надписью «Псёл», зеленые квадраты полей и группу прямоугольничков — деревня Сухая, темнозеленое пятно гиблого стрешневского болота и еще прямоугольнички — Стрешнево, небольшая деревенька; колхозы этих двух деревень недавно слились в один.

— Карту читать умеешь? — улыбнулся Ожигов. — Это вот сухинские поля, а здесь, за болотом, где холмы, и дальше — стрешневские. Из-за этого болота проклятого стрешневцы сроду свой хлеб комбайном не убирали — подъездного пути не было. Осушить же болото у мелкой артели силенок не хватало, так конными лотками и обходились. А нынче, после дождей, даже жатка через болото не пройдет. Приходится брать хлеб вручную. Ну, а народ отвык от ручного действия. При таких темпах, того гляди, хлеб осыплется, да и рабочие руки нужны. Мы должны осушить болото нынешней осенью, чтоб с будущего года по-настоящему освоить всю площадь. Смекаешь теперь, что к чему?..

Да, дело было нешуточное, и Кретов это прекрасно понимал. От косовицы стрешневских хлебов во многом зависела судьба укрупненного колхоза. Но Кретова не слишком изумили те масштабы, до каких выросло порученное ему скромное задание: научить людей лучше косить. Старый член партии, он по опыту знал, что за каждым партийным поручением, каким бы скромным оно ни казалось с первого взгляда, если продумать его до конца, неизменно окажется дело государственного значения и смысла.

На прощание Ожигов сказал:

— Ты боевой офицер и знаешь, какова сила личного примера. Мы на тебя крепко надеемся.

Мысль о завтрашнем деле весь день неотступно преследовала Кретова. То личное, чем волновала она его вначале, отступило на задний план. Оно не исчезло, но как бы слилось с большим и трудным чувством ответственности, завладевшим Кретовым. В партийном поручении всегда так: свое, душевное и общественное образуют единый сплав.

Объезжая Стрелку — вороного жеребенка чистейшей орловской крови, Кретов нарочно махнул на стрешневские поля.

В пору его детства эта земля была пустошью, куда мужики иной раз выгоняли скотину. Делалось это с опаской — земля принадлежала господам, и хоть пропадала безо всякого смысла, все-таки неведомо было, как посмотрят владельцы на такое своевольство мужиков.

Сейчас тут золотилась густая, плотная рожь, с хорошо наполненным колосом. Ржаное поле сбегало в низину, затем довольно круто карабкалось по склону. Стана косарей не было видно, наверное он расположился на верхушке холма.

Кретов сорвал колосок и растер его в ладонях. Когда отлетели хоботья и вышелушилось зерно, на ладонях остался легкий вощаный следок. Это хорошо: значит, зерно не переспело, и опасения Ожигова покамест лишены оснований. Только уж больно густа тут рожь. Верно, косари не так уж плохи. Такую рожь впору серпом жать! Кретов усмехнулся: к новому году как раз бы управились!.

Поднявшись на верхушку крутого взлобка, на котором стояла Сухая, Кретов придержал коня. Отсюда широко окрест открывался простор.

Желтоватый у берегов и голубой по стрелке Псел, словно старинная орденская лента, перехватывал грудь земли. Во все концы просматривались колхозные поля в золоте разных проб — от грубого, «самоварного» золота недозрелых овсов до благородно-бледного, лучшей пробы, золота озимой пшеницы.

Далеко внизу, в облаке реющих хоботьев, медленно плыл по тихому морю пшеницы самоходный комбайн. За ним, точно на привязи, двигался большой трехтонный грузовик. Ветер, дующий с холма, относил звуки, и комбайн казался бесшумным и легким. Он работал всего третий день, но огромное поле было начисто обрито по окружности, словно казацкая голова. Эх, если бы весь хлеб можно было взять комбайном! Но за паутинно-тонкой цепочкой телеграфных столбов разворачивалась гибкая хлябь болота, поросшего густозелеными осотами. От последних дождей на болоте образовались озерца, уже начавшие затягиваться желтоватой ряской. И так до самых стрешневских холмов…

В этот день Кретов постарался скорей управиться с делами, чтобы пораньше лечь спать и накопить силы к завтрашнему утру. Но, придя домой и поев холодной каши, стывшей со вчерашнего дня в печи, он почувствовал, что не уснет.

Было без четверти одиннадцать. К этому времени читальня уже закрывалась, а в клубе оставалась только молодежь. Кретов распахнул окошко и, облокотившись на подоконник, стал слушать плывущую из окон клуба тихую музыку вальса.

Несмотря на поздний час, где-то на самом краю неба, как уголечки после пожара, багряно дотлевали клочья августовского заката. Воздух был пронзительно свеж и вместе с тем чуть тяжел от избытка росной влаги, исторгнутой из всех растений.

Вскоре музыка замерла, словно истаяла в просторе, и темнота стала еще гуще — то погасли большие лампочки над подъездом клуба. Затем простор снова высветился, и отступившая тьма стала искать прибежища у подножий домов, заборов, деревьев, — из-за леса выплыл золотой полумесяц.