— Такому на заводе не меньше тридцати цена…

— Может, уступит?

— Так ведь не он же цены устанавливает!

— Так что же будет, Алексей Федорыч?

— Что будет? Конец света… Завтра к семи утра подавай.

— Не рановато ли? Ведь генерал…

— Ладно, давай к девяти. Только не позже. Может, еще на дому застанем.

Ясное весеннее утро, полное хлопотливого гомона скворцов, спорящих из-за своих квартир с зимними жильцами — воробьями и чечетками, — преисполнило Кретова надеждой. Когда небо такое голубое, когда звенят ручьи, не так-то уж трудно поверить в чудо.

Кретов стал одеваться. Он считал, что к генералу приличнее явиться в военной форме, при всех регалиях. Форма оказалась ему несколько тесновата, но все же он не без удовольствия оглядел в зеркале свою плотную фигуру, ничуть не утратившую военной выправки. Наценив колодку с орденскими ленточками и планки «за ранение» — впервые за все свое пребывание в колхозе, — Кретов испытал странную неловкость, словно присвоил отличия, ему не принадлежащие.

«Видать, к старым-то надо новую ленточку заслужить», — усмехнулся он про себя, выходя на крыльцо.

Небывалый случай: его аккуратнейший, исполнительный подручный опаздывал. Кретов походил по двору, обнаружил, что одна пуговица на шинели неплотно держится, вернулся в дом и покрепче пришил ее, а Никифора все не было.

«Где его нелегкая носит?» — с раздражением думал Кретов, и эта первая ничтожная неполадка будто смахнула его бодрость. Стало казаться, что поездка окончится провалом.

…А тем временем в колхозном клубе шло оживленное совещание. Никифор в расстегнутом полушубке, стоя посреди комнаты, взволнованно кричал рыжему, веснушчатому пареньку:

— Так ведь это же элита! Понимаешь ты или нет? Э-ли-та! Сколько раз тебе объяснять?

— Ты полегче кричи, — хладнокровно отвечал веснушчатый паренек. Кожаный, прожженный в нескольких местах фартук и заткнутые за пояс кожаные рукавицы обличали в нем подручного кузнеца. — Должен я толком знать, во что деньги вкладываю?

— Эх ты, скупой рыцарь! Да ведь мы же в долг колхозу даем! Кто сколько может…

— Опять же ты не прав, — спокойно, с сознанием своего общественного веса и житейской мудрости, возразил парнишка и обвел взглядом сидящих в комнате ребят. — У вас пяти тысяч не хватает, так? По трешницам или по пятеркам этой суммы не собрать. А сколько у нас таких, кто помногу дать может? Ты да я, ну, Санька, конечно, Валька-монтер, братья Жерновы, Маша Кривошеина: она по свекле опять рекорд поставила…

— А Тоська чем хуже? — сказал кто-то из ребят.

— Тоська Хижняк отпадает, — авторитетно заявил подручный кузнеца. — У нее семья большая, она матери все до копейки отдает. Идем дальше. Молчанов Алеша из садоводческой вполне может: они на саженцах много взяли. Конечно, Нетребенко-ветеринар. Вот почти что и все киты. Полагаю, каждый на двести рублей раскошелиться должен.

— Тю! — воскликнул младший из Жерновых. — Плакала моя скрипка!

На какие-то секунды в комнате стало совсем тихо. Испарялись ребячьи мечты. Первой исчезла скрипка Жернова, за ней последовал велосипед его брата, «фэд» Алеши Молчанова…

Что же касается Никифора и Саньки, то они без всякого сожаления еще накануне распрощались: один — с мечтой о баяне, другой — о кожаной куртке.

— Так вот, — прервал молчание подручный кузнеца, — пиши, Никифор: я вношу четыреста рублей.

Подручный кузнеца издавна пользовался славой самого бережливого парня на деревне, ребята заглаза называли его «скопидомок».

— Братцы! — вскочил Алеша Молчанов. — Держите меня! Чтоб рыжик своей охотой да целых четыре сотни!..

— Дура ты, Алешка! — с презрительным сожалением отозвался подручный кузнеца. — Нет в тебе никакого понимания…

— Братцы, бегите скорей за деньгами, а то мне Кретов голову оторвет! — взмолился Никифор и вдруг осекся.

В дверях, касаясь головой притолоки, стоял Струганов. Обычно красное, словно разожженное морозом, лицо сухинского председателя побелело, его большие с темными ногтями пальцы теребили наборный поясок гимнастерки.

— Погодите, ребята… — хрипло сказал Струганов и вдруг разозлился: — Ишь, богатеи какие! Небось колхоз побогаче будет! Зайдем-ка на минуту в правление, товарищ Колосков, — добавил он, смягчившись.

Когда через полчаса Никифор лихо осадил у дома Кретова, он нашел своего шефа в сильнейшем гневе.

Но громы и молнии, обрушившиеся на его голову, поразили Никифора куда меньше, чем блистательный вид его начальника и кумира.

— Где тебя нечистая носит?! — гремел Кретов.

Ничего не ответив, Никифор вытащил из внутреннего кармана полушубка толстую пачку денег.

Мартовской текучей дорогой тронулись они в путь. Почерневшие снега сползли в балки и овраги, благоухала обнажившаяся земля, в воздухе слышался тонкий звон ручьев. Дорога лежала через березовый перелесок; в сквозных, еще голых купах деревьев висели мохнатые кули вороньих гнезд. Мокрые, взъерошенные вороны с гортанным криком перелетали от гнезда к гнезду, словно обмениваясь сплетнями. Среди кустов мелькнул заяц в рваной шубке — серая шерстка проглядывала из-под его оползающей хлопьями зимней одежи.

Никифор, необычайно тихий и сосредоточенный, подхлестывал Маргаритку; жирные комья земли наворачивались на блестящие ободья колес и с силой отлетали назад, словно выпущенные из пращи.

Впереди показались голые по весне осташковские сады и за ними невысокая деревянная ограда генеральского жилища.

На стук вышел к воротцам бородатый старик.

— Доложи генералу, что прибыли из сухинского колхоза насчет коня, — сказал старику Кретов.

Тот отомкнул воротца, открыл сборки и сделал знак, чтобы въезжали.

— Товарищ генерал-лейтенант вас ждет.

— Пошли! — вылезая из коляски на чисто прибранный двор, сказал Кретов Никифору, который с замиранием сердца ждал, возьмет ли его Кретов с собой.

Аллеей молодых, низкорослых дубков прошли они к сверкающей стеклами террасе. Дом был небольшой, обвитый по фасаду диким виноградом.

Около террасы девочка лет пяти кормила кашей куклу. Рядом вертелся большелапый и вислоухий борзой щенок. При виде гостей он припал на лапы и, пятясь задом, оглушительно залаял.

На террасе появился невысокий, плотный старик в папахе. Взгляд его с невольным удивлением скользнул по фигуре Кретова.

— Офицер? — сказал он, и его умное рыхловатое лицо тронулось довольной улыбкой.

— Кретов Алексей Федорович, капитан в запасе, товарищ генерал-лейтенант!

— Басалаев Александр Иванович, — ответил генерал, крепко пожимая руку Кретова. — А этого товарища как величают?

— Мой помощник, образцовый конюх и наездник Никифор Сергеевич Колосков.

— Ну, здравствуй, Никифор Сергеевич, рад познакомиться, — сказал Басалаев, и маленькая рука Никифора потонула в широкой генеральской ладони.

Они вошли в небольшую комнату; посреди стоял круглый стол с закуской, графином и рюмками.

— Прошу!

— Спасибо, товарищ генерал-лейтенант, мы уже завтракали.

— Давайте-ка без субординации, товарищ Кретов. Мы с вами вояки на покое…

— Есть без субординации, Александр Иванович, — сказал Кретов, присаживаясь к столу и давая знак Никифору.

— Вы в какой части служили, товарищ Кретов?

— Начал у Кириченки, а затем в шестой гвардейской.

— Да вы же у нас под Варшавой с левого фланга были!

— Так точно!

Рука Басалаева, разливавшего по рюмкам коньяк, чуть дрогнула.

— Ну, за незабываемые дни, капитан!

Генерал с Кретовым встали, чокнулись и одним духом осушили объемистые рюмки. Никифор тоже встал.

Крепкий коньяк ожег ему рот, и, закрыв глаза, он с усилием тянул огненную жидкость.

Он слушал, вбирал в себя каждое слово, произносимое собеседниками. Генерал с Кретовым вдосталь поговорили о войне, вспомнили атаки, штурмы, места великих битв.

Затем заговорили о лошадях. Сокрушались о шестом конезаводе, разграбленном гитлеровцами.