21. Дамские чулки — 2 п. новые
22. Носки мужские — 2 п. новых
23. Детские чулки — 3 п. новые
24. Носочки старые
25. Брюки мужские белые ношеные — 1
26. Кофточки детские — 3 старые
27. Рубашки детские д/мальчика — 3 старые
28. Трусы старые — 3
29. Мужская рубашка — 1 старая
30. Платьице детское новое — 1
31. Платьица детские новые — 2
32. Свитера детские старые — 2
33. Майка старенькая — 1
34. Рубашечка детская — 1
35. Сетка мужская новая — 1
36. Косынка вязаная белая — 1
37. Красн. сатинов. повязка — 1
38. Носовые платки — 6 старых
39. Скатерть старая вышитая — 1
40. Марли на 2 платка
41. Нагрудники — 2 старых
42. Беретки — одна пуховая, одна вязаная
43. Фуражки старые — 2
44. Платье детское старое — 1
45. Детские колготки старые — 1
46. Моток ниток серых
“Мама, посмотрите, вот какой-то спи-сак вэ... вещ...”
Тельман был младшим, самым младшим, пятьдесят пятого года. Года Барана, говорила мать, помнившая названья всех корейских годов. Тельман, маленький барашек, много спрашивал, интересовался всем. Задавал вопросы сестрам и матери. Они что-то по-женски, по-своему, отвечали. Отец бывал дома редко, ел отдельно, быстро засыпал и не любил разговоров.
“Положи, отец ругать будет! Это документ”.
“А я почитаю и отдам. Можно?”.
Подергал за фартук.
Но мать уже устала от такого пустого разговора. Молча зашуровала тряпкой.
В семье говорили мало. Отец с матерью разговаривали в основном взглядами. Отец посмотрит, мать вздохнет. Мать посмотрит, отец нахмурится. Даже когда не совсем понимали друг друга, редко переходили на слова. Рима, старшая, тоже была молчалива. Только один раз Тельман услышал ее речь, когда шла со школы с подругами и смеялась. “Разговаривает”, — подумал Тельман, никому об этом не рассказал. Даже матери, которой всегда все рассказывал; мать слушала, делая при этом какую-то домашнюю работу, шинкуя морковь, иногда откладывала нож, гладила его по голове. Ладони у нее были теплые и мокрые и пахли так сытно, что подышишь
ими — и можно даже не завтракать.
И еще информация. Когда ему исполнился год, родители, по обычаю, поднесли его к столику, на котором разложили разные предметы. Чашка-чальтоги, книга, карандаш, ножницы и деньги. Что выберет ребенок, такая ему судьба.
— И что вы выбрали?
Принцесса успокоилась после фаланги и снова подсела к огню.
— Карандаш.
— А что это значит у корейцев?
— То же, что и у всех. А лично для меня — что я после школы бегом пошел поступать на журналистику.
— На журфак? — спросил Москвич, чертя палочкой по песку.
— Отец против был, хотел, чтобы я выучился на бухгалтера, ему нравилась эта специальность, жизненная. И вдруг: а может, на священника пойдешь учиться? Я даже удивился. Я современный человек, и вообще... Отец замолчал, и то столько всего сказал, на него не похоже. Зря его не послушал. Думаю иногда... Жалко, у меня детей своих нет, я бы им обязательно объяснил, что родители, особенно отец, это авторитет на всю жизнь.
— А, извините, отчего детей у вас не было? — Москвич отбросил палочку. — Просто, если мы уже друг перед другом никаких секретов...
— Пожалуйста, могу сейчас сказать. Детей забрала музыка.
— Какая музыка?
— Хоровая.
Спевки шли почти каждый день. Иногда он успевал забежать домой, чем-то набить рот, а иногда шел прямо со школы неблизкой дорогой, пешком или на велосипеде. Да еще в пути надышишься пылью, придешь, ни голоса, одно “кхе-кхе”. Руководитель хора, Пяк Владислав Тимофеевич, правдами-неправдами выбил у правления, чтобы их из школы машиной брали, тех, кто пел. Но то бензина не было, то уборка, и каждая лишняя пара колес на вес золота. А пропускать спевку нельзя. Да и как пропустишь, если ты — солист, сын передовика по луку, лучший голос колхоза, “серебряный голосок”, как про тебя в корейской газете “Ленин кичи” напечатали? Хор возили по разным мероприятиям, засыпали почетными грамотами. Детских хоров тогда, в конце шестидесятых, по республике было раз-два и обчелся, а Владислав Тимофеевич умел и репертуар чтобы в духе времени, и братство народов подчеркнуть: дети у него пели и по-русски, и по-украински, и по-узбекски, и даже по-корейски.
Несколько слов о Владиславе Тимофеевиче. Человек сложной судьбы, яркий пример фанатика своего дела. По первому образованию врач, двигался по научной линии во Владивостоке, сохранилась фотокарточка, где он молодой с микроскопом. Депортация его спасла, всю их лабораторию посадили, а его только депортировали. Ему даже разрешили пойти на фронт, куда корейцев почти не пускали, из-за подозрительной национальности. На фронте его ранило, на костылях и с серым кругляшом медали “За боевые заслуги” демобилизовался в Ташкент. Там неожиданно для всех поступил в консерваторию, хотя корейцев не брал ни один вуз, видно, сыграло роль, что фронтовик. И еще сверхъестественный слух, которым он поразил всех на вступительных, а там эвакуированные профессора из Ленинграда сидели, весь цвет, один профессор ему даже руку пожал. Костыли студент Пяк скоро сменил на палочку, а от палочки отказаться уже не мог, да и солидность она добавляла к его стройной, мальчуковой фигуре.
Так, с палочкой и красным дипломом, явился в колхоз — поднимать хоровое пение среди корейской молодежи. Ему предлагали остаться в Ташкенте, чтобы дирижировать армейской песней, но его тянуло к детям, да и о том, что он кореец и в любой момент может за это пострадать, Пяк-сэнсеным не забывал. Так что с консерваторским дипломом явился на луковые грядки. Заслуживает внимания, что при этом он еще продолжал интересоваться новинками медицины, выписывал соответствующие журналы, которые ему доставлял на своем скрипучем велосипеде почтальон Валерий Хан. Однако на медицинские темы говорить с односельчанами Владислав Тимофеевич не любил, отмалчивался и чертил ногтем на клеенке нотные знаки, если дело происходило за столом.
М-м-м-м-м...
Мычание из клуба было слышно издали. Тельман бежал, опаздывал. Задержали в школе, хотя он и объяснял, что у них скоро выступление, а он и так неделю не ходил, потому что отправили помогать старшим на прополке, даже Владислав Тимофеевич не мог своих хористов освободить и только держался за сердце.
Ма-мэ-ми-мо-му...
Тельман влетел в Клуб; знакомый старичок-вахтер в тюбетейке приоткрыл левый глаз: “Беги-беги, молодежь”.
Ма-мэ-ми-мо-му...
Хор только распевается, значит, Владислав Тимофеевич не будет распекать за опоздание. И может, даже не заметит, что у него с голосом что-то... или может, ему кажется...
“Ба-бэ-би-бо-бу...” — гудело за дверью.
Он кашлянул, постучал и открыл. Сразу встретился взглядом с Владиславом Тимофеевичем, который стучал по исцарапанному пианино и давал тон.
“А, Ким...”
Сухо кивнул, взял следующий аккорд, на полтона выше.
Тельман быстро поздоровался и встал в хор на свое место.
Да-дэ-ди-до-ду...
“Вторые голоса, подтянули!” — поднимает голову Владислав Тимофеевич и смотрит на Кима.
Та-тэ-ти-то-ту... Фа-фэ-фи-фо-фу!
“Товарищи вторые голоса, — говорит Владислав Тимофеевич, — вы сегодня, наверное, съели мало каши. Цой, встань ровно... Вот так!”
Но смотрит при этом на Тельмана.
Когда закончили распеваться и начали “Подмосковные вечера”, Владислав Тимофеевич вдруг остановился, рассеянно перелистнул пару нотных страниц, задумался.
“Речка движе-ца и не дви-же-ца-а...”
Попросил взглядом Тельмана задержаться. Остались вдвоем, сказал спеть из репертуара. Тельман спел, чужим для себя голосом, который он почувствовал у себя во рту и горле еще на спевке. И другие ребята почувствовали, заметил одну-две улыбки, кто завидовал, что он солист-любимчик.