Говорить ли тебе, что и в третий раз синьора с булавкой в спальню пришла? Теперь уж, думает, естество это самое, Дух Противоречия, в нем точно проснется, а тут как раз я стою, в тонкой рубашке с воланами, погляди же на меня, ненаглядный изменник! Кольнула было в лацкан, да только встрепенулся Горацио во сне, протянул к ней руки, Пердита, девочка моя! прошептал, глаз не открывая, и — покачнулась обиженная Филомена, не удержалась, воткнула булавку между пижамными пуговицами, между курчавыми кустиками, прямо в мужнино сердце.

Наутро столько шуму было в доме у синьоры, квеста мелодрамма! квеста конфузионе! столько слез, что никто пропажи не заметил, а булавку-то серебрянную сорока утащила, и в гнезде спрятала, под крышей у прачки Дионисии. Вот уж потом житья от нее, Дионисии этой, всему городу Ноли не было, пока не узнали в чем дело… но это уже другая история, сама понимаешь.

…это бы все ничего, а вот с племянницей прачки, Франческой, и вовсе конфузия вышла, расскажу тебе, слушай.

Была у нее, Франчески этой, привычка с малолетства — сидеть с открытым ртом, вроде как задумавшись, так она и девушкой став, часто посиживала, и вот в этот самый рот к ней однажды не то пчела, не то муха залетела, прямо в этот, как его, аппарато респираторио. Вскрикнула Франческа и крепко рот захлопнула с перепугу.

Тут-то все и началось. Стали в городе всякие вещи твориться, даже нам, местным, ко всему привыкшим, непонятные. То, понимаешь, все циферблаты на городских часах возьмут и запотеют (а это Франческа в слезах проснулась), то все бакалейщики заснут одновременно, так что ни сахару не купишь, ни соли (а это Франческа за расческу взялась и волосок больно выдернула). Да что там — стоило ей однажды за вишневое дерево в мамином саду приняться, тут же во всем Ноли отсырели спички, и, пока она с тяжелой корзиной из сада не вышла, ни одна хозяйка не могла плиту разжечь, а рыбаки без курева чахли, кроме, разумеется, тех, кто в море.

Не сразу мы догадались, в чем тут дело, а уж когда догадались, стало Франческе совсем туго. Нечего и говорить, что никто ее в жены брать не собирался, хотя до этого очень даже поглядывали.

Так бы и тянулось, наверное, до сих пор, когда бы не дон Эса с Каброры, энтомолог, персона синификанте, к тому же — собиратель халдейских рукописей, говорят, некоторые он даже прочел. Приехал дон Эса в город Ноли, прознав про наши чудеса, поселился в моей гостинице, (тогда как раз кофейные зерна горчили, оттого что Франческа с теткой в прачечной поругалась) и сразу, в первый же день, сказал, что знает в чем тут дело. Так и сказал, на этой самой террасе, с торжеством в голосе, на слушателей поверх очков глядя и головой, похожей на перезревший плод, покачивая.

Фань гун цзы син, как говорят китайцы, ищи в самом себе! — сказал он, это в вашей барышне не пчела и не муха никакая, а всамделишная Оса Беспокойства, я за ней всю жизнь гоняюсь, в моей коллекции как раз такой и не хватает для полного моего энтомологического счастья. Берусь, сказал дон Эса, вас от напасти избавить, и необьяснимое в городе под корень извести, то есть совершенно безотказный Способ знаю… Только вряд ли на это семья Франчески согласится, потому как способ этот мольто специале, я о нем в старых книгах вычитал и сам еще на практике не испытывал.

Что же это за способ такой, спросили дона Эсу, а он возьми и скажи: Осу Беспокойства из девушки только так достать можно, что после этого на ней жениться придется непременно и сразу. Впрочем, я готов и заранее жениться, уж больно мне эта штука для коллекции надобна.

Ладно, делай, сказали ему, подумав, жители Ноли и, Франческу не спросив, отдали ее старому дону Эсе. Надо ли говорить, что на свадьбу весь город собрался, рисом и конфетти бросаться, на заплаканную малышку с умилением глядеть да граппу ди барбера всю ночь потягивать в ожиданьи избавленья. Все торговцы пришли, даже рыбаки из Нижнего города, даже столетняя донья Корсо, у которой такой большой горб вырос, что она со времен Монте-Кассино в постели обедает, а обед ей из лавки на веревке в корзине доставляют, короче — все пришли, ведь радость какая.

Не прошло и двух часов, как дон Эса с молодой женой в спальню удалились, а вот уж он и сам вышел — с чахоточным румянцем на скулах, видать непросто ему дался старинный халдейский метод — в руках коробочку сжимая, маленькую такую бонбоньера. Вот, говорит, ваша Оса, больше ей вас не мучить, на булавку ее и под стекло! и коробочку показывает, высоко над головой поднимая, как кубок на регате, что мимо Ноли каждый год на всех парусах пролетает. Зашумели гости, стали дона Эсу славить, кьянти ему наливать, даже качать хотели, да тут, как на грех, пьяный Филиппо Тино заявился, в двуцветных штиблетах и с угольной гвоздичкой в петлице, ему-то там быть и вовсе не следовало, потому как до всех несчастий он Франческу на танцы в Аредатто водил и леденцы ей за щеку совал. Подошел он к дону Эсе и поглядел ему прямо в лицо, а с чего это, говорит, мы тебе верить должны, старый джиоттоне? может ты нашу глупышку за просто так два часа старыми костями своми мучил? может ты нам голову морочишь, показывай давай Осу! не то мы с братом тебя в осиное гнездо голой задницей очень даже сунем!

Ох, как обиделся дон Эса, весь побелел, затрясся, коробочку приоткрыл и под нос Филиппо сунул, смотри, говорит, чтоб она тебя, дурака, за нос цапнула! а из коробочки только вжжик! и мелькнуло что-то, маленькое, быстрое, золотистое… все только ахнули, а старая синьора Корсо быстро рот захлопнула и присела.

Что тебе сказать? сильно жизнь синьоры Корсо с того дня изменилась. Но это, как ты, понимаешь, другая история. Совсем другая. К тому же, дождь кончился.

…Вот ты говоришь, сиеста наша в Ноли тебя утомляет, сигарет не купишь, в кафе не посидишь, а сядешь, так не дозовешься никого, дремлют в тенечке, под полосатыми тентами, спать на жаре — итальянская наука, тут не поспоришь. Но вот что я скажу тебе на это, кариссима, захочешь кофе в полдень — зайди в кондитерию к дону Джаге, он никогда не спит, разве что ночью, свистит на кухне и знай себе печет булочки с кардамоном. Дона Джагу все знают, это ведь тот самый кондитер, что сонное наследство получил, да только без толку.

А дело было так, плесни-ка мне из вон той запотевшей бутылочки, и себе плесни. Станет нам прохладно, как в погребе у доньи Кьяры, торговки вином, той, что прошлой осенью спускаясь за бочонком, подскользнулась на темной лестнице и упала. Что-то в ней хрустнуло, что-то оборвалось, и — что ты думаешь? — вскоре пришли к донне Кьяре черные мысли, хотя доктор из Монтаньи твердил, что вот-вот заживет, да только ничего не заживало, и вот донья Кьяра послала за доном Джагой, а он ей племянником приходился, выставила всех из спальни и говорит ему: возьми у меня, миленький, под подушкой одну вещь, это и будет твое наследство! Пошарил Джага под подушкой, а там — шкатулка, тяжеленькая такая, медными гвоздиками клепанная, здесь говорит ему Кьяра, голубые диаманты хранятся, я их от своей тетушки получила, она от своей, а взяты они из тех даров, что волхвы приносили сам знаешь кому, да только открывать не торопись, на них заклятие положено. Чтобы камушки достать, надобно всю сиесту на них провести, под подушкой уложив, переспать сладко, без просыпу, но не просто так, а с женщиной в обнимку, и женщина не все равно какая должна быть, а такая, что уно — тебя любит и дуэ — тебе не врет. Иначе все диаманты в пепел превратятся, голубой и бесполезный. А теперь бери и топай домой, да подумай хорошо, бамбино, не торопись, сказала так и умерла тихонько, а дон Джага домой пошел с наследством под мышкой, да чего там домой, к своей невесте прямо и пошел, по дороге размышляя, какое кольцо он ей закажет с голубым диамантом, цвета полдневного моря, семпре эччелента.

Ну что тебе сказать, пришел дон Джага к Мариучче, рассказал ей все, медными гвоздиками похвастался, мол, собирайся, а то солнце, гляди-ка, уже в зените, пора нам в спальню, халдейское заклятие снимать, а вечером тетушку красным вином помянем, давай же, Мариучча!