Мартовский снег осел, и образовался крепкий наст, отливавший мутноватой голубизной. А то вдруг начинал густыми хлопьями валить мокрый снег и тут же таять, превращаясь в кашицу. Днем солнышко пригревало и с крыш текло. А ночью подмораживало и на карнизах вырастали ледяные морковки. Гуляя около дома, девушки сбивали их и посасывали, как это делали в детстве.

Нину[1] волновали запахи приближающейся весны, весны сорок третьего года, и в душу почему-то закрадывалась тоска. Ожидая со дня на день отправки, она старалась скрыть перед подругами свою тревогу. Но особенно перед капитаном «Орленком».

А то, пожалуй, отстранят от задания или совсем отчислят из группы, как это сделали с одной девушкой, которая разговаривала во сне и могла выболтать то, что надо крепко держать за зубами…

Но вот наконец пришла долгожданная ночь: дружная тройка землячек — все ивановские — должна была улететь на запад.

Днем Нина написала домой последнее письмо из Москвы, предупредив родителей о том, что она уходит на фронт, и теперь, вероятно, они не скоро получат от нее весточку. Просила не волноваться. Да, легко сказать — «не волнуйтесь за меня». Как же они могут быть спокойными, если брат уже на фронте, а теперь вот и Нина уходит?..

Стемнело. Мутный туман окутал землю. Девушки залезли в кузов машины с брезентовым верхом и поехали через всю Москву на аэродром. Дорогой тихонько напевали полюбившуюся им песню:

Огромная столица притаилась в ночи, притихла. А вот луна, будто назло, светила ярко. Ну к чему она сейчас? Только будет демаскировать «Дуглас», на котором предстояло лететь.

В небе маячили бледные силуэты аэростатов заграждения. Враг еще не ушел далеко: в любую ночь «стервятники» могут налететь на столицу. Недавно Нина прочитала в газете статью, в которой были жгучие слова в адрес захватчиков: «…они ненавидят Москву — символ их поражений; они попытаются изуродовать и обезобразить ее»…

Аэродром без огней и автомашина с затемненными фарами. Но все люди действуют быстро, сноровисто. Солдаты грузят в длинное брюхо «Дугласа» тяжелые тюки с радиостанциями для «Седова», находящегося уже в тылу врага, с оружием и всем необходимым разведчикам. А капитан «Орленок», — как и летчики, в комбинезоне, негромко командует.

Старшина Говоров подогнал на радистах лямки парашютов и, застегивая карабины, пошутил:

— Не забывайте, девочки, и меня! Нет-нет да и стукните: точка — тире… тире — точка…

Самолет летел медленно. В ушах гудело. За спиной парашюты и вещмешки с продуктами.

Сначала летели над Подмосковьем, и Нина видела внизу одинокие огоньки. А когда приблизились к линии фронта, внизу замаячили огромные костры: это горели деревни и села, подожженные врагом.

Горела и Нинина Смоленщина, где она родилась и провела детство. Где-то там, внизу, затерялась ее родная, милая деревенька Стайки, которую жители прозвали по-своему — Рябинки. И неспроста: под окнами многих домов росли рябины, и осенью, в золотое бабье лето, оранжево-красные гроздья ягод рдели на солнышке, словно цветы.

В эти светлые дни осени Нина любила ходить в лес по грибы или подолгу просиживала около муравьиных куч, любуясь тем, как озабоченно трудятся юркие работяги, перетаскивая в свои гнезда кусочки пищи.

А какая тогда вечерами была спокойная тишина, в которую вплетались призывные переливы гармоники и звонкая девичья песня: «На закате ходит парень возле дома моего…»

И вот теперь эта мирная тишина расколота, земля ее горит, стонет…

Самолет сильно качнуло, и Нине показалось, что он провалился в огромную яму и падает, падает… Захолонуло сердце. Но вскоре «Дуглас» будто ткнулся брюхом в резиновую подушку и опять полетел ровно.

Кося глазами в окошечко, Нина заметила недалеко от самолета большие искры, словно взрывались звезды. Заметили это и другие девушки, прижались друг к другу, замерли: их явно обстреливали.

Не раз Нина читала, что будто бы у человека при смертельной опасности молниеносно проносится в мыслях вся его жизнь. Сомневалась: так ли это на самом деле? А вот теперь, летя в стан врага, сама невольно задумалась о своей судьбе.

Ведь совсем недавно была она обыкновенной девчонкой, а теперь — «боец невидимого фронта» и ей доверили важное боевое дело.

Разве тогда, когда Нина училась в ФЗУ при швейной фабрике, могла она думать об этом? Ей было досадно, что она шила медицинские халаты и сумки для противогазов, занимаясь всякой «мелочью», а кто-то воюет с фашистами. Да, обидно было сидеть в тылу в такой момент, когда враг прорвался к Волге у Сталинграда и лезет на Кавказ.

«Как это могло случиться?» — не раз с горечью спрашивала мать. А отец хмуро отвечал: «Чем дальше заберутся, тем больше обдерутся. Русский терпелив до зачина…»

В Иванове был военный госпиталь. Юные фэзэушницы часто навещали раненых, приносили свои изделия — кисеты, платочки, скудные гостинцы, давали концерты. Умерших от ран бойцов хоронили на братском кладбище, прибивая к столбикам сосновые дощечки с фамилиями погибших воинов и высаживая на могилках цветы — слабое утешение памяти.

Ох, как горько было опускать в землю молодых ребят! Не раз после солдатских похорон семнадцатилетняя Нина, сумрачно-задумчивая, шла в военкомат и просилась в армию. Но ей отказывали: «Подрасти, подучись». Уходила она оттуда сердитая. Твердила про себя: «А я все равно добьюсь… Все равно!»

Но она еще толком не знала, как добиться того, чего хотела. А прочитав в газете о молодежном радиоклубе, воскликнула: «Вот оно!»

По вечерам Нина и ее подружки Зина и Надя стали ходить в радиоклуб. Интересно! Может быть, пригодится…

Нина знала, что в том двухэтажном каменном особняке, где они усердно тренировались, в 1917 году находился штаб Красной гвардии, и это незримо связывало их с революцией, укрепляло надежду, что им тоже доверят когда-нибудь защищать Родину.

Минул год. Как-то восемнадцатилетняя Нина пришла домой необычно возбужденная и мать встревожилась: «Уж не влюбилась ли ты, дочка, в кого-нибудь?» А та ответила с улыбкой: «Влюбилась, мама! В рацию влюбилась так, что с ней и обручилась… В армию ухожу! — И с гордостью добавила: — У нас в радиоклубе отобрали только трех девушек, самых быстрых и точных в работе».

«Да, Нина, ты у нас ловкая, — грустно сказала мать. — Но лучше бы тут оставалась. Ведь вон она какая страшная, эта война…»

Уезжая из родного дома, Нина призналась родителям, что в армию пошла добровольно. Мать перекрестила ее: «Я так и знала, дочка. Береги себя. А если уж что…» Голос ее дрогнул, и она заплакала. А отец часто-часто заморгал, будто что-то в глаза попало.

В воинской части день начинался с 6 часов утра, а заканчивался лишь в 23 часа. Но все было бы сносно, если б не ночные бомбежки: приходилось все время бегать в бомбоубежище, а днем клевать носом у аппаратов.

Через полгода приехал капитан и из всего выпуска отобрал семь девушек — радисток первого класса с наилучшими аттестациями. При этом каждую предупредил: «Если не хотите, можете отказаться».