Все это казалось убедительным, но все-таки у Нины не укладывалось в голове, что она будет жить и работать в семье писаря общины.

Лесная дорожка петляла долго, но вдруг подвода остановилась и послышался басовитый мужской голос. Нина вздрогнула: к ним подходил рослый парень с немецким автоматом на груди. Из-под ушанки, сдвинутой на правое ухо, выбился на лоб волнистый русый чуб, придавая парню ухарский вид.

— Вот, Женя, передаю тебе дочь Григория Михайловича, — сказал «Седов». — Смотри, чтоб все было в порядке.

Парень тряхнул головой и, пристукнув каблуками, откозырял:

— Можете не беспокоиться, товарищ майор. Доставлю по назначению в целости и невредимости.

Связной кивнул Нине:

— Ну, пошли!

Девушка спрыгнула с повозки и растерянно посмотрела на «Седова»:

— А вы как же?

— Переночую тут неподалеку и обратно.

К вечеру Нина и Женя дошли до деревни, состоявшей из одной короткой улицы. Но прежде остановились на опушке леса и спрятались за сосны, наблюдая.

Потом, сев на, пень, парень закурил немецкую сигарету.

— Может, и ты затянешься? Трофейная, слабая! Но девушка, конечно, отказалась.

Партизан помолчал, покурил, а потом, показывая рукой, сказал:

— Обрати внимание вон на тот скворечник, что стоит у крайней хатки.

— И что?

— А то, что сейчас он летком глядит на восток. Это значит, что врагов в деревне нет. А вот, если бы он был повернут лицом на запад, держи ухо востро и не суйся…

— А чего же мы тогда сидим? — удивленно спросила Нина.

— Почакай немного. Хотя нам семафор и открыт, но… А вдруг враги все разгадали и устроили ловушку? То-то!

Довольный тем, что посвятил новенькую в партизанский секрет, Женя нарочито строго добавил:

— Да не маячь на виду! Зайди подальше, в кусты.

— А ты?

— Я, видишь, весь в зеленом, маскированный. А у тебя жакетка черная: как яблоко в мишени.

Через некоторое время позади услышали осторожные мягкие шаги, хрустнула веточка валежника.

Нина насторожилась. И тут из-за кустов показалась молодая, небольшого роста женщина в телогрейке и в юбке из серо-зеленого немецкого сукна, в самодельных стеганых бурках с резиновыми бахилами, склеенными из автомобильной камеры. В правой руке у нее корзинка, прикрытая старой мешковиной.

Вот женщина все ближе и ближе. Круглолицая, сероглазая. Взгляд вроде открытый, но недоверчиво-пытливый.

Нина обернулась и увидела совершенно спокойного Женю. Тот улыбался. «Ох… — вздохнула с облегчением Нина. — Значит, своя…»

— Ну вот и наша Вера, — сказал связной. — Знакомьтесь.

Вера протянула Нине руку и крепко пожала. А парень продолжал:

— Дочка Григория Михайловича, Нина. Убежала с Брянщины от голода. Отведешь ее к отцу. И чтоб в целости и невредимости.

Женщина кивнула головой, покрытой серым платком, окинула девушку придирчивым взглядом: за плечами старый мешок на веревочных лямках, сидор, жакетка потертая и юбчонка поношенная… Вот только сапоги казенные, но и те растоптанные, бросовые… Ничего, пожалуй, сойдет за горемыку-беженку!

— А аусвайс у тебя есть?

— Нет, у меня только паспорт, — смущенно ответила Нина, как бы винясь за то, что не все, что надо, предусмотрели.

— Вот те на… — раздосадовалась Вера.

— Но я ведь беженка! Откуда мне взять аусвайс?

Вера решительно махнула рукой:

— Ладно. Как-нибудь пройдем!

— Ну, Нина, прощай, — сказал парень, протягивая ей руку. — Да помни, хорошая курица одним глазом зерно видит, а другим коршуна высматривает…

«Какая у него мощная и теплая рука, а глаза добрые, васильковые…» — подумала Нина.

Партизан широко зашагал вправо, к лесу, а Вера повела девушку к проселочной дороге, идущей влево, к полю.

От рыжей влажной земли поднимался парок, и по ней расхаживали грачи. Стояло солнечное, теплое утро. Далекое голубое небо было подернуто тусклой дымкой. Где-то высоко-высоко слышался журавлиный крик: курлы, курлы…

Прищурившись, Нина посмотрела в небо и заметила клиновидную стаю птиц, летевшую на северо-восток, туда, где была тихая земля.

— Аль никогда не видела журавушек? — усмехнулась Вера.

— Видела, да вот… Сердце почему-то заныло.

— Э, некогда нам теперь этим заниматься, — покачала головой Вера. — Пошли.

— Постойте! — Не сводя глаз с неба, Нина схватила Веру за рукав. — Смотрите, навстречу им самолет. Сейчас врежется в стаю, погубит…

— Обойдет, — сказала Вера. — А если и врежется, то и самому «стервятнику» тоже будет капут.

Двухфюзеляжный «фокке-вульф» нырнул под стаю и полетел дальше.

Сначала шли молча, а потом Вера поведала Нине о том, что ее муж умер от ран в местном госпитале в первые дни войны и ей приходится пробавляться торговлишкой.

— Надо же как-то детишек кормить! Дочка у меня в деревне, у мамы, а сынок в городе. Вот и мыкаюсь туда-сюда…

Они вышли на опушку леса, заросшую кустарником. Под ногами чавкала грязь, все было усеяно желтыми цветами мать-и-мачехи.

Замедлив шаги, Нина стала торопливо срывать цветы, складывая их в букетик. Вера оглянулась: «Не отставай!» А когда девушка догнала ее, заметила с укором:

— Нам теперь не до цветочков. Впереди — ягодки… Перед их глазами открылся зеленый косогор, по которому тянулась деревенька, а дальше, в низине, виднелся какой-то хуторок. Показывая на деревню, Вера сказала:

— Вот это и есть край партизанской зоны. Видишь кое-где черные пепелища? Да и ветлы обломаны, обуглились. Это немцы обстреляли деревню — мстят за партизан…

Вера повела Нину по опушке, посматривая на луг, который надо было пересечь, чтобы снова углубиться в лес и выйти затем на шоссе. Обходя хуторок, расположенный в низине, пояснила:

— А это Огульный двор. Тут колхоз телят содержал, а раньше это была усадьба помещика. Недавно наведывался сюда какой-то его дальний отпрыск. Поглядел и уехал. Знать, не понравилось. А может, партизан побоялся…

Вера умолкла и зашагала быстрее. Вслед за ней еле поспевала Нина. Под ногами пружинилась почва, покрытая густым пыреем, просачивалась, попискивая, вода. Вскоре они углубились в густой лес.

Пройдя несколько километров, Вера и Нина вышли на шоссе. Мимо них неслись тяжелые «бюссинги» с брезентовыми тентами, под которыми сидели солдаты в серо-зеленых мундирах — фельдграу. Гремели танки, оставляя на шоссе грязноватый след от гусениц.

Время от времени, обгоняя танки и грузовые машины, катили на легковых машинах — «адлерах», «опель-капитанах» и «адмиралах» — офицеры в фуражках с высокой тульей, которые придавали их владельцам надменно-строгий вид.

Вера и Нина шагали по влажной утоптанной обочине и чувствовали, как дрожит земля от проходящих по шоссе тяжелых машин. Нина удивилась, что никто из проезжающих немцев не обращает на них никакого внимания. Она была все время настороже: а вдруг какая-нибудь машина притормозит около них и спросят: «Куда и зачем идете? Ваш пропуск?»

На окраине какой-то деревни заметили издалека двух немцев с автоматами. Нина замедлила шаг. Вера дернула ее за рукав и подбодрила:

— Иди смело!

Подошли к патрулю. Показывая им пропуск, Вера затараторила наполовину по-русски, наполовину по-немецки:

— Пассирштейн, пропуск на цвай фрау.

Но коротконогий немец уткнулся глазами в Нину и строго спросил:

— Папир?

Та развернула паспорт и показала страницу, на которой красовалась четкая печать с орлом и свастикой:

— Битте.

— Гут, гут, фроляйн, — закивал немец.

А длинный, красноносый полез в корзинку:

— О, яйки, шнапс…

Вера тут же вынула из корзинки кусок сала, пяток яичек и отдала длинному.

— Шнапс — найн, — сказала она. — Комендант штренг бефель, строгий приказ.

Засовывая в карман шинели свой «улов», немец залопотал:

— Гут, гут, фрау шпекулянт.

А низенький ткнул пальцем в Нинин кончик носа:

— Фроляйн партизан?

Она замерла: «Шутит или…»

— Герр зольдат, — вмешалась Вера, — я ист тохтер, дочка старосты.