Короткими нервными движениями Мэй поминутно облизывала накрашенные губы. Они немного выпячивались и казались припухшими. Тяжелый подбородок дополнял это невыразительное лицо.

У Мэй была удивительно странная, неприятная улыбка, которая появлялась на ее губах неожиданно, независимо от темы разговора.

Она подошла к столу и не спеша оглядела всех присутствующих. Взгляд ее несколько дольше задержался на лице Крайнева. Дорн отрекомендовал ей новых знакомых. С профессором Шторре она поздоровалась запросто.

Как только она вошла, Юрий вытер салфеткой губы и встал из-за стола. Волох поднялся следом за ним. Дорн непонимающе следил за русскими.

— Если вы разрешите, — насмешливо улыбаясь, сказал Крайнев, — мы с товарищем Волохом осмотрим нашу тюрьму.

— Вы интересуетесь лабораториями?

— О нет, — рассмеялся Юрий. — Мы просто хотим посмотреть, нельзя ли отсюда как-нибудь удрать.

— О-о, сделайте одолжение, — заулыбался Дорн.—

У меня будет к вам только одна просьба: зайдите, пожалуйста, по дороге в химическую лабораторию.

Юрий и Волох вышли. Дверь со стуком захлопнулась за ними. Завтрак продолжался в полном молчании.

Тишину неожиданно прервала Яринка.

— Скажите, пожалуйста, — обратилась она по-немецки к седому профессору, — Вальтер Шторре не был вашим родственником?

Стакан с молоком застыл в руке Дорна. Он побледнел, лицо его окаменело.

Профессор Шторре встрепенулся, как от удара. Огонек блеснул в его выразительных глазах.

— Вальтер Шторре — мой сын, — ответил он, впившись взглядом в лицо Яринки. — Он жив. Почему вы говорите «был»?

— Вальтер Шторре погиб в кабине нашего самолета. Так сказал Дорн, — наивно ответила Яринка, еще не понимая как следует значимости сказанного.

Профессор Шторре перевел гневный вопрошающий взгляд на Дорна. Тот покачал головой.

— Мне об этом ничего неизвестно.

— Вам неизвестно? — Профессор поднялся из-за стола. Лицо его застыло, ни один мускул не шевелился на нем.

— Ваш сын в заключении, но он жив.

Голос Дорна звучал спокойно, уверенно, и это несколько успокоило профессора.

— Я не стану работать до тех пор, — резко сказал Шторре, — пока вы не устроите мне свидание с сыном.

Он круто повернулся и твердыми шагами пошел к двери. Но на пороге силы изменили ему, и он тяжело прислонился к косяку. Потом медленно выпрямился и, не оглядываясь, скрылся в коридоре.

— Вам не следовало говорить ему о смерти сына, — сказал Дорн, повернувшись к Яринке. В голосе его слышался упрек.

— Я очень рада, что сказала ему об этом, — резко ответила Яринка. — Он теперь меньше будет верить вам.

Мэй, спокойно улыбаясь, наблюдала всю эту сцену, казалось, даже не понимая сути происходящего.

А Дорн сидел, попивая молоко, и зло поглядывал на Яринку. Один раз, только один раз назвал он имя Вальтера Шторре, празднуя свою первую победу, и — великий боже! — как сумела эта маленькая девушка, почти ребенок, использовать его первую и последнюю — он клянется — последнюю ошибку!

Когда все встали из-за стола, Мэй сказала Яринке:

— Если вам станет скучно, заходите ко мне. Я очень тоскую в этой пустыне. Вдвоем мы легче найдем способ скоротать время.

Яринка пробормотала что-то невнятное, и Мэй, плавно повернувшись, вышла из комнаты. Дорн поспешил за ней.

Внимание Яринки привлек большой аквариум у окна столовой. Она некоторое время наблюдала за рыбами сквозь прозрачную зелень воды. Золотые, голубоватые и совсем темные, они плавали, лениво поводя плавниками.

Яринка тяжело вздохнула и вытерла слезы. В конце аэродрома она заметила Юрия и Волоха. Они медленно шли вдоль стены, внимательно осматривая ее.

После обеда они прежде всего пошли в химическую лабораторию. Отперев дверь большого зала, они остановились в изумлении: лаборатория была восстановлена до мельчайших деталей. Даже большой баллон с водой стоял на своем месте. Словно и не было здесь вчера все перебито!

— Этим он хотел показать, что разрушать лаборатории нет смысла: все равно восстановят, — резюмировал Волох.

— Да, — сказал Юрий.

Они пошли по широким коридорам, распахивая все двери, заглядывая в каждую комнату. Они видели лаборатории, испытательные мастерские, даже небольшую аэродинамическую трубу. И все это ждало только одного слова Юрия Крайнева, чтобы прийти в действие.

Запертых дверей не было. Перед ними возникали все новые и новые лаборатории.

Юрий поймал себя на мысли, что совсем неплохо было бы взяться за работу, он очень стосковался по ней. Однако, сразу же отбросил эту мысль и больше к ней не возвращался.

Наконец они остановились возле двери, куда проникнуть было невозможно. Двое часовых в коричневой униформе охраняли помещение.

Волох пытался заговорить с ними, но солдаты молчали, как глухонемые. Говорить или убеждать их было бессмысленно.

Тогда пленники вышли на аэродром и долго осматривали дом снаружи. Серый тяжелый бетон казался очень крепким. Только динамит мог разрушить его. Быть может, что-нибудь подобное динамиту можно изготовить в лаборатории? Это уже давало хоть маленькую, но все же надежду. Они обошли весь аэродром и вернулись ко входу в дом. Навстречу им вышел Дорн с высоким, крепким, затянутым в коричневую униформу человеком.

У военного было крупное лицо с резкими чертами. Губы его презрительно сжимались. Униформа сидела на нем как вылитая. В начищенных крагах отражалось солнце. Дорн подвел военного к Крайневу и отрекомендовал его. Это был Макс Буш — заместитель Дорна. Он ведал охраной.

Друзья поспешили к Яринке, не имея никакого желания разговаривать со своими тюремщиками.

Потянулись долгие, тоскливые дни, удивительно похожие один на другой. Никакой работы, никаких развлечений. Все те же опостылевшие лица Буша и Дорна. Все та же улыбка на выпяченных губах Мэй.

Время от времени Дорн принимался уговаривать Крайнева. Куда больше он боялся спокойной и даже веселой настороженности Юрия, чем анархичности Волоха.

Время шло, но никто не мог заметить хотя бы малейшего перелома в настроении или поведении Крайнева. Каждое утро он вместе с Волохом бегал по аэродрому, потом делал гимнастику. После завтрака они кормили рыб в аквариуме или пели песни. Книги у них отобрали. После обеда ложились спать, называя себя мелкими буржуа. Вечерами часто гуляли по асфальту аэродрома. Иногда к ним присоединялась Мэй.

Такая жизнь приводила Юрия в исступление, но он неизменно говорил, что давно уже мечтал попасть в санаторий с таким прекрасным режимом. Дорн отвечал, что рад, если Юрий действительно доволен его гостеприимством. Тот с трудом сдерживал желание ударить Дорна за такое «гостеприимство».

Но все же Дорн был глубоко убежден, что сломит Крайнева. Он делал определенную ставку на то, что такой человек, как этот инженер, не сможет долго оставаться без работы. Огромная творческая энергия Юрия Крайнева так или иначе должна найти выход. И Дорн имел основания так думать. Чувство бессилия мучило инженера Крайнева больше всего. Невероятным усилием воли он заставлял себя спокойно разговаривать с Дорном и даже любоваться вместе с Мэй красотой солнечных закатов.

Он, человек, прошедший, несмотря на молодость, тяжелую школу жизни, ценой напряженной работы достигший мировых высот науки, вынужден по целым дням ничего не делать и только слушать плохую музыку, которая, как жиденький сироп, заливала все уголки дома.

Энергия, желание работать терзали его куда больше, чем сто Дорнов, вместе взятых. Великое дело, дело его жизни властно требовало отдать ему весь свой талант, всю энергию. А Юрий вместо этого обречен был целыми днями смотреть на серый аэродром и томиться, мечтая о той минуте, когда, наконец, возьмет в руки карандаш.

Залитые солнцем безлюдные лаборатории как бы призывали: приходи, мы ждем тебя! Готовальни на чертежных столах откликались: мы здесь. А он вместо работы сковывал свою энергию, убивал жажду творчества. Он должен был сделать из себя человека без чувств и талантов, ибо в противном случае могла прийти минута страшной и позорной измены.