ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Наши дни

Мал

Стоит упомянуть, как я дошел до жизни такой, что пишу песни ради заработка, хотя на первых порах воспринимал предложения по покупке моих песен в качестве некоего состязания.

Ответ на этот вопрос, как и на многие другие, один — Рори.

После ее отъезда я трудился с болью в сердце. Писал песни о любви, о ненависти, о равнодушии. Об одиночестве и алкоголе, и темных закоулках своей души, от которых по телу частенько пробегал неприятный холодок.

Из сотен песен получились тысячи, а тысячи песен стали каким-то образом сильнее меня самого. Как монстр, что еженощно поджидал в шкафу. Каждая песня превратилась в демона, а демон алчно желал моей крови.

Я истекал кровью на бумагу, пока не заканчивались слова. И все же продать их не мог. Не мог, потому что не хотел менять образ жизни. Не хотел становиться важным, известным и богатым (я на это не рассчитывал, но рисковать тоже не собирался). Я не хотел якшаться с Эштоном Ричардсом и ему подобными. Хотел петь на улицах до самой смерти, возвращаться в свой тесный домик и жить, не гоняясь за вдохновением, — чтобы сама жизнь меня вдохновляла. Чтобы мое искусство не произрастало из нужды прикупить дом побольше, машину подороже или отложить деньги в банк. Я пел, потому что хотел. Такую роскошь не каждый артист мог себе позволить. Сыграло на руку и то, что я никогда не был меркантильным человеком.

Но потом произошло несчастье.

Кэтлин умерла. Но до ее смерти была целая череда операций, ради которых из Швейцарии и Америки пришлось пригласить специалистов. Стали накапливаться медицинские счета. Моей маме и Элейн, матери Кэтлин, понадобилось новое жилье. До хрена всего надо было купить, оплатить. Стало казаться, будто мир загоняет меня в угол, из которого выбраться не получится.

Поэтому я продался.

Я снял оковы со своих демонов и продал их другим под видом домашних зверушек. На этих демонов нацепили поводки, добавили им веселые мотивы и выпустили в народ в качестве хитов.

Я продался, предаваясь мечтам, что Рори услышит, поймет, увидит связь и найдет меня.

Эдакая глупая ребяческая надежда. В вымышленном пропащем персонаже она бы восхищала, но в себе я ее презирал. Впрочем, велика ли вероятность, что Рори не разгадает недвусмысленные слова?

«...летний дождь на Друри-стрит. Я дурак, раз решил, что могу тебя остановить».

«...ты спросила под звездами, верю ли я в бога. Иногда нет, иногда да, но теперь все кончено, так что никогда».

«По ту сторону океана живет девушка, сотворенная из зефира, цианида и блестящей росы».

Потом я подумал: возможно, ей не посчастливилось послушать эти крутые, черт бы их побрал, хиты десятилетия, потому что она не любит радио, телевидение, ютуб и западную культуру.

Но я дал себе обещание не горевать, узнав к тому же, что на деле Рори не отправляла мне снимки и письмо. Может, она и написала гадкие слова на обратной стороне фотографий — ладно, пусть так, это ее почерк. Но она не рассчитывала, что я их увижу. И прочту.

А вот вопрос аборта еще для меня загадка. Хочу узнать у Рори, правда ли это вообще, но тем самым развяжу Третью мировую войну между ней и ее матерью. Хоть я и считаю Дебби Дженкинс дрянью — и поверьте, я вообще о ней стараюсь не думать, — но не хочется, чтобы Рори ненавидела свою маму еще сильнее.

Слышу стук в дверь и продолжаю лежать, глядя в потолок. Если это Ричардс пришел потрахаться, то его ждет разочарование. Удалось притвориться, что меня завел поцелуй с мужчиной, но это не так. Нет, в целующихся мужчинах нет ничего странного, но меня подобное не заводит.

Я просто знал, что Рори психанет, и хотел трахнуть ей мозги до того, как уложу в постель.

Кстати, о слове на букву «С». Рори наверняка дает сейчас пижону в попку, откупается за то, что позволила мне целовать ее несколько минут кряду. Я бы не удивился, если бы от одного такого поцелуя она (наверное) снова залетела.

Бум-бум-бум. В дверь стучат со всей силы.

Я тяжело вздыхаю, поднимаюсь с матраца и доползаю до двери. Почему в отелях нет глазка в дверях? Что за фигня? Недовольно распахиваю дверь.

На пороге стоит Рори с опухшими глазами, с красным носом. Она плакала, и я бы притянул ее к себе и крепко бы обнял, но мне нужно знать, зачем она пришла, что вообще между нами происходит. То она не противится, когда я пихаю в нее шоколадный батончик, то совершенно оправданно злится на меня. Возлагать слишком большие надежды — верный способ разбить себе сердце. И я говорю не о частичном переломе. Мое сердце разлетится на мелкие осколки, если Рори решит бросить и меня, и Каллума.

Мужчины с Марса, женщины с Венеры, а Рори с Плутона — далекая, непостижимая и совершенно непохожая на всех нас, вместе взятых.

Я жду, что она что-нибудь скажет. Желательно, если пижон наконец понял намек, собрал свои сумки от кутюр и свалил домой, где найдет себе обколотую ботоксом подружку, которая разделит с ним его ценности. Все сразу.

Кстати, чтобы заполучить Рори, я много гадостей натворил, и список впечатлит любого, кто не мнит себя психопатом, но сегодняшний поцелуй у него на глазах сюда не входит.

Мы оба потерялись в том поцелуе. И оба нашлись.

Рори стоит в коридоре.

Я — в номере.

А между нами незаметная, но существенная дистанция, и мне очень нужно, чтобы Рори осмелилась ее пересечь.

— Где сейчас салфетка? — переминаясь с ноги на ногу, она шмыгает носом.

Я опускаю руку в задний карман, где всегда храню салфетку, и протягиваю ей. Сколько раз я представлял эту картину. Меня поглощали триумф и уверенность. Но на самом деле чувствую себя… смертельно жалким.

Потому что до сих пор таскаю салфетку. Всегда. При себе. С собой.

Рори влетает в номер и ногой захлопывает дверь. Я жду, что будет как в кино: немного позднее, чем хотелось бы, но она понимает, что я ее единственный, и теперь нас ждет пятьдесят оттенков всех поз из Камасутры.

Но все происходит иначе.

Она налетает на меня, обхватывает руками за плечи и начинает рыдать. Рори не плакса, поэтому я обнимаю ее и целую в лоб, укрывая от остального мира. Если безмозглый бойфренд захочет вернуть Рори, пусть для начала попробует вырвать ее из моих объятий.

— Все кончено, — шепчет она мне в плечо.

У меня в груди полный раздрай. Сердце болит за Рори, но трепещет от радости за меня. Футболка мокрая от ее слез и соплей. Рори всю трясет от горя, и мой первоначальный триумф сменяется ужасом.

— Дорогая, так не должно было случиться. — Я глажу ее по волосам. — У него не было шанса. Это всегда были мы.

Рори качает головой, уткнувшись носом в мое плечо, и рыдает еще горше.

— Дело не в этом. Я в ужасе от того, как поступила с Каллумом, и мне стыдно за то, что мы натворили… — Всхлип. — Мал, я очень долго пыталась бороться с тем, что между нами происходит. Я уже и не помню, как отпускать ситуацию, как дать тебе утащить меня в омут с головой.

Я обхватываю руками ее лицо, заставляя посмотреть мне в глаза.

— У меня для тебя новости, Рори: ты уже там. С первой же нашей встречи ты каждую секунду была моей. Точно так же, как я всегда был твоим.

Она смотрит на меня, и я вижу по глазам, как сменяются ее чувства — будто пассажиры на поезде. Я вижу их все.

Стыд. Злость. Страх. Радость. Волнение.

— Я ведь сохранил салфетку, да? — Я кручу пальцами ее локон.

Выходи за меня, Рори.

А потом она делает кое-что настолько неожиданное, что я чуть не проглатываю язык.

Рори падает на колени и суматошно расстегивает мой ремень. Я молчу, потому что не против получить пылкий минет и потому что я странный, испорченный, удобно устроился, поскольку считаю, что она хочет отсосать мне, чтобы что-то себе доказать.

Когда она стаскивает с меня трусы, у меня стоит как бейсбольная бита. Член вываливается из штанов с комичным энтузиазмом. Рори обхватывает его кулачком и стонет, закрывая глаза и взяв в рот. Я закатываю глаза и потягиваю ее за волосы в поисках моральной поддержки. Чувствую, как она кружит языком по головке, и забываю, на какой я планете.

— Аврора Белль Дженкинс, — рычу я, — однажды ты станешь моей погибелью. Но какая же крутая это будет смерть.

Через двадцать минут (ладно, через шесть) я кончаю ей в рот, предварительно спросив разрешение, и заставляю встать, потянув за волосы. Я еще по тому ее затуманенному взгляду «трахни меня сейчас же» понял, как ей хотелось, чтобы я обращался с ней так же, как с той помощницей Ричардса.

Порой разногласие между поступками, которыми я стараюсь завоевать ее любовь, и моей истинной сущностью вынуждает меня задумываться, а не социопат ли я.

— В этот самый момент нам стоило бы заняться любовью, — смеется она, ее губы красные и припухшие.

Рори бросается на мою кровать. Я все еще стою, прислонившись к стене, и смотрю на нее.

— Это ведь ты встала на колени, принцесса.

— Я истосковалась и теперь свободна. — Она пожимает плечами, как непослушный подросток, скрестив на груди руки.

— Нет, это не так.

Рори краснеет.

— Тебе понравилось целоваться с Брэнди?

— Да, — честно отвечаю я.

Она впивается в меня взглядом. Надвигается гроза.

Я смеюсь:

— Мне понравилось, как ты протирала глазами дырку в ее черепе. Значит, я еще участвую в гонке.

— Ты и выиграл гонку.

— Соревнования вообще не должно было быть.

Рори смотрит на меня томным взглядом, умоляя о сексе. Я отказываю ей. Это единственный рычаг давления, что у меня есть.

У нее это мое сердце. У меня — мой член.

Я отворачиваюсь, беру ее сумочку с тумбы и ухожу. Возвращаюсь через десять минут с чемоданом, который забрал из номера Каллума, воспользовавшись ее ключом, и начинаю его разбирать.

Она задает вопросы, но я витаю мыслями где-то очень далеко.

Закончив, иду в ванную, умываю лицо и смотрю на свое отражение в зеркале.

Прищурившись, показываю на себя пальцем.

— Ты выйдешь и хорошенько ее трахнешь. Так сильно, что она забудет, какой сегодня день. Какой год. Как зовут пижона. Но на этот раз ты будешь невозмутим. Ты должен трахнуть ее так, словно тебе совсем не хочется это делать. Ты будешь...