— Слушай, сколько было кроваво-красных цветов?

Гермес думал полмгновенья.

— Двести девяносто три.

— Спасибо, Меркури. Ты действительно лучше всех.

— Я тебя тоже люблю, Венчик. Но если хочешь увидеть Фебби сегодня, больше меня не отвлекай. Я улетел.

— Ветер в ноги, милый!

И его голос затерялся в песках Египта.

Мерзавец Марсик[44] разлюбил меня еще на два цветка…

Выйдя из спальни, я с изумлением обнаружила серебряный лук. И тотчас услышала восемь нот в исполнении Эрато.[45]

— Госпожа, простите меня.

— Ты кстати.

— Девочки знают, что я вам ближе, и просили поинтересоваться, когда вернется наш хозяин?

— Что-что? — переспросила я, глядя на серебряный лук.

— Ну… — она смутилась. — Клио говорит, что он у вас.

— По крайней мере, в спальне и в ванной его нет. Так-так… И в атриуме нет.

— Посмотрите в саду, — посоветовала Эрато.

Легко сказать посмотрите. У меня сад на пол-острова. Ну ладно…

— Феб-би-и!.. — пропела я как можно мелодичней.

Сад любви не ответил.

— Фе-еб-би-и… — я изменила тональность. Он же псих: пока я не попаду в его мелодию, не выйдет. А если сфальшивлю, вообще не придет. — Фе-э-бби-и!..

Аполлон стоял на лужайке, ничего не видел, никого не слышал. Сейчас он творил, то есть был категорически недоступен для Гермеса.

Я благоговейно обошла его гармоничную фигуру, основанную на идеальных пропорциях. Любой вопрос, любое сообщение вне акта творчества, производимого здесь и сейчас, были бы жестоким оскорблением златокудрого.

— Это тебе подарок, — тихо сказал он.

Перед ним возвышалась бесформенная золотая глыба с меня ростом.

— Будет, — добавил он.

— Ты посвятил мне уже одиннадцать статуй, — осторожно напомнила я.

При всей его душевной тонкости даже чуть-чуть обидеть в нем скульптора — это, знаете ли… Марсику не пожелаешь!

— Я помню. Но эта будет лучшая.

— Я просто к тому, что, может, пора уже открыть их людям…

— Рано.

Он отрешенно созерцал грядущий шедевр, после чего повернулся и совсем другим, нормальным голосом спросил:

— Мои девки меня не искали?

— А как же. Свистнуть без тебя боятся.

— Между прочим, любопытная новость. Я, оказывается, в негласном рейтинге на втором месте. Ты на третьем.

Я не стала спорить.

— Волшебная сила искусства. Потрясающая, магическая… Как угодно назови, а не передашь того, что живет во мне: ледяной огонь творчества, бурное блаженство художника, молниеносный покой спускающего тетиву.

— С молниеносным ты бы поаккуратней…

— Да, ты права. — Он озабоченно посмотрел по сторонам, вверх, вниз и демонстративно развел руками: — Я не хотел сказать ничего дурного. Слово «молниеносный» употреблено исключительно как метафора, в целях художественной передачи образа. Отношение к слову «молния» косвенное, производное. Случайное.

— Не нервничай, отец тебя любит.

Он одарил меня лучистым взором. Мы наслаждаемся друг другом. Мы не можем быть любовниками — дело не в родственных связях, братец-сестричка, кому они мешают, дело не в Гефесте, не в Аресе, не в музах-подружках — просто небо не выдержит соединения двух совершенств.

Мы вдвоем, он восхищает меня, я прикасаюсь к его телу и ничего не чувствую. Мы привыкли.

Больше половины его песен посвящено мне.

— Фебби, тебе знакомо имя — Кассандра?

— Кассандра? Она очень талантлива.

— Она пророчица?

— Пророчица? Чего вдруг? Пророки — Тиресий, Калхант… Амфиарай. Она автор.

— Кто-кто?

— Кассандра.

— Нет, что это ты сказал за слово? Кто Кассандра?

— Это одна из моих разработок. Идея на будущее. Не обращай внимания.

— Фебби, хороший мой, я не буду обращать внимания, только прошу тебя, сделай так, чтобы ее никто никогда не слушал.

— А я? Кого мне слушать — вечно собственную музыку? Мне надоело переделывать свои мифы и посвящать самому себе гимны.

— А девочки?

— Девочки — это я и есть.

— А этот твой? Автор?

— Автор — это смертный, который сумеет мне быть интересен.

— Но она — женщина!

— Я же сказал, она очень талантлива. Поэтому она принадлежит мне.

— Фебби, никто не спорит, но ты ведь можешь сделать так, чтобы ей не верили?

Аполлон удивился.

— Зачем? Ей и так никто не верит.

Он поправил фиговый листок, огляделся и спросил:

— Ты не видала мой лук?

— Ну, говори, — потребовал Рамзес, — кто вор, кто это, как его зовут?

— Это я, — ответил пришедший, — меня зовут Ба-Кхен-ну-ф.

И почудился Рамзесу в сказанных словах такой дикий вызов, что первым побуждением его было — бросить дерзкого крокодилам. Но всплеск ярости прошел и остался в далекой молодости, повелитель стал думать и понял: протест направлен не против него. Он и сам бросал точно такой же вызов безответной пустоте жизни, вызов был в этой его присказке, в перебивании имен на колоннах храма Ипет-Су. И он сказал:

— Тебе хотелось развернуться и убежать, спрятаться, когда ты шел сюда?

— Да, о Великий Дом.

— Почему же ты этого не сделал?

Ба знал, что надо очень верно ответить. Ответ не находился.

Но Рамзес уже принял решение.

— Я обещал тебя наградить, и я сдержу обещание. Я обещал тебя наказать, и это обещание я сдержу тоже. Ты смел и хитер — я хочу это использовать. Ты легко преступаешь любые заветы, тебя не пугает кара — я хочу использовать и это. Может быть, ты смирился с тем, что не видать тебе ни прекрасного Аментета, ни полей Иалу?

И снова Ба знал, что надо верно ответить. Он должен ответить честно, но ведь нет честного ответа самому себе: смирился он с пастью Сетха или нет?

— Я готов с благодарностью принять свою судьбу от тебя, — сказал Ба-Кхенну-ф, забыв добавить «о Великий Дом».

— Нет! Раз ты такой умный, посоветуй мне, что с тобой делать.

Дерзость, не бояться дерзости…

— О Великий Дом! Ты желаешь наградить, назначь меня своим советником, распорядителем, и ты не пожалеешь: я буду верен тебе, как никто в твоей стране. Ты желаешь наказать, заставь меня вернуть тебе взятые в твоей сокровищнице полторы тысячи дебенов, но дай на это год — я верну вдвое. Смелость и хитрость мои принадлежат тебе…

— Этого не будет, — оборвал Великий Дом, — будет другое.

Они посмотрели друг другу в глаза.

— Но сначала ты покажешь, как проникал в хранилище.

— Ты будешь ночевать здесь.

Так сказал Рамзес Второй Великий после того, как увидел вынимающийся при помощи особого рычага камень.

— Ты должен провести здесь ночь. Это твое наказание.

Ба молча протиснулся в темную дыру. Стражи установили камень на место.

Со дня смерти брата Ба-Кхенну-ф не чувствовал такой безошибочной разумности, исходящей не от него, а от другого человека.

А Рамзес много думал ночью. Обычно жены-наложницы избавляли его от мыслей о Нефертари, но сегодня у них не получилось. Рамзес знал, что в сей миг тот человек думает о своем убитом брате. Загадочным образом это как-то связывалось с Нефертари. Вору-злодею-преступнику на вид около двадцати. Когда Нефертари было двадцать, впереди сияла тысяча ночей вместе. А теперь — десять тысяч ночей позади.

И в середине десять тысяч первой ночи Рамзес Великий догадался, чем пожертвовал молодой храбрец, придя к нему во дворец. Неизвестностью! А это все, что у вора есть… вернее, все, что у вора было.

Они двое сообщники. Как странно, правда? Между ними, и в то же время против обоих — остальной мир. Он ждет действий.

О Ра-мзес-мери-Амон-Ра-хек-Маат, способен ли ты сдвинуть пески и погнать их на север? Или все ограничится личной доблестью и громадными статуями?