Чем глубже я разгребал, тем было тяжелее; бросить все хотелось и бежать назад, откуда продолжали что-то кричать. Но я видел Январжона, даже не теперешнего, с посиневшей рукой, а того, на любимом своем ведре: напра-во! нале-ево! Сигаре-ты! Сигаре-ты! Сейчас будут, брат, будут сигареты, не возмущайся.

Ветер густел, армия снежных песчинок проносилась вокруг, я уже плохо видел, что нахожу руками. Последним из видимого мира была стопка книжек “Как я пришел к Богу, или Вера и Бизнес” и ледяной комок супов быстрого приготовления. Дальше стало темно, снег глаза залепил. И заклеил губы — когда я попытался крикнуть о помощи.

* * *

Но все-таки мне повезло.

Когда я сделал последний разгребающий рывок, пальцам вначале стало тепло, потом и глаза, приоткрывшись, заметили снизу какой-то свет. Разбросав из последних сил пакеты, пакетики, книжки, я увидел ее.

Звезду.

Это была могила отца, я узнал ее по Звезде. Теперь можно было не беспокоиться, здесь не замерзну. От Звезды такое тепло дышало, что снег не бил в лицо, и глоток света вошел в меня и растекся, согревая.

Я лежал лицом к Звезде и разговаривал, очень хорошо разговаривал. Благодарил в основном. За все. За все и еще мать благодарил за счастье, хотя она, наверное, сейчас не слышала, кормила своими курами Январжона, и его я тоже благодарил. А Звезда отвечала.

Потом буран стал стихать, проступило синее небо с последними звездами ночи. Недалеко появились голоса солдат, я прислушался.

А он в эту сторону побежал? В эту, кажется; ты помнишь, как его звали? Нет. Слушай, какие-то приметы у него были? Были, внизу сказали, на спине посмотреть. А что на спине? “Ночь коротка”. Что? Надпись такая: “Ночь коротка”. Не слышу...

Они подходили, два прекрасных белых солдата.

Ташкент

1 Курпача — одеяло.

2 Хон — уважительное обращение как к женщине, так и к мужчине.