О тех, кто первым ступил на неизведанные земли,

О мужественных людях — революционерах,

Кто в мир пришел, чтоб сделать его лучше.

О тех, кто проторил пути в науке и искусстве,

Кто с детства был настойчивым в стремленьях

И беззаветно к цели шел своей.

ПАВЛОВ

Увидев его, англичанин Герберт Уэллс сказал: «Если бы Бернарда Шоу постричь и расчесать бороду, то их почти нельзя было бы отличить». Американский ученый Дж. Б. Келлог, познакомившись с ним поближе, не уставал повторять, что он легко мог быть величайшим драматическим артистом. Сам же он иногда сожалел, что не занялся физическим трудом («Если бы я не был ученым, я стал бы крестьянином»), который доставлял ему истинное удовольствие и был насущной потребностью. «Спасибо матери с отцом, что приучили меня к жизни простой и скромной».

Отец, впрочем, будучи сам священником, мечтал, что сын станет его преемником и будет верою и правдою служить богу и церкви. А сын замахнулся на святая святых церковного учения — бессмертную неуловимую душу. И всю жизнь, вдоль и поперек исследовав человеческое тело и мозг, доказывал, что психика имеет вполне земную, материальную основу и может быть изучена так же, как сердце или желудок. И никакой эфемерной, непостижимой души не существует вовсе.

Он стал выдающимся ученым, гордостью отечественной науки, «первым физиологом мира», как назвали его коллеги на одном из международных съездов. Ему присудили Нобелевскую премию, избрали почетным членом 130 академий и научных обществ.

Ни один из наших ученых того времени, даже Д. и. Менделеев, не получил такой известности за рубежом. «Это звезда, которая освещает мир, проливая свет на еще не изведанные пути», — говорил о нем Герберт Уэллс. Его называли «романтической, почти легендарной личностью», «гражданином мира».

Он прожил очень долгую жизнь. Детство его прошло еще при крепостном праве. А умер он незадолго до Отечественной войны, пережив вместе со своей страной три революции и первую мировую войну. Мы все знаем его со времен своих школьных лет, его портреты висят в классах, напечатаны на страницах учебников.

Для нас он давно стал личностью исторической, монументальной, откуда-то из далекого прошлого. Но тогда почему на американской выставке в Москве в 1959 году суперновинка тогдашней техники — электронно-вычислительная машина на вопрос: кто самый известный русский ученый в Америке? — «не задумываясь», ответила: ИВАН ПАВЛОВ.

Что дало И. Павлову возможность остаться нашим современником?

«Мы имеем дело с одной из последних тайн жизни, — писал он в самом начале своего многотрудного восхождения к вершинам о тех научных проблемах, которыми собирался заниматься, — с тайной того, каким образом природа, развиваясь по строгим неизменным законам, в лице человека стала осознавать самое себя».

Он вышел на штурм этой «последней тайны жизни» — человеческого сознания, мышления.

В чем же состояла тайна его жизни, внутренняя драматургия его незаурядной судьбы?

Когда Иван Павлов впервые прибыл в Петербург, было ему всего двадцать лет. Не сразу привык он к каменно-громадной северной столице. Все здесь было не так, как в родной Рязани. Дома все больше каменные, каменные же мосты, река и та камнем одета — нигде поросшего кустами берега не увидишь, ногой по земле не ступишь.

Камень — серый, вода в реке — серая, холодная. И пахнет не речной привычной сыростью, а незнакомым морским запахом — просмоленных канатов, гниющих водорослей. А корабли хоть и по реке плывут, но видно, что нездешние — огромные фрегаты с парусами, напитавшимися солеными морскими ветрами.

То ли дело родимый Трубеж, заваленный бревнами, загруженный барками, плотами, лодками. С крутым, в ивняке этим берегом и пологим, луговым — противоположным. С обрыва видна широкая лента Оки. А уж про Оку и говорить нечего. Там золотые песчаные плесы и луга, луга без конца и края. Летом, в сенокос, весь город, бывало, пропахнет луговыми цветами, привяленной травой. Плывут по улочкам высоченные душистые возы сена на торжище — сенной базар.

Священнослужителю Павлову обычно отводили делянку для сенокоса на приокских заливных лугах. И отправлялись туда на косьбу всем семейством. Да и мать всегда собирала и сушила травы. С тех пор и привык Иван к летним травяным запахам, словно бы пропитался ими.

Каменного же мало было в Рязани. Разве в центре гордость города — знаменитый собор Бориса и Глеба да с десяток самых главных построек. А так — Рязань была деревянною. На Соборной площади булыжная мостовая, а тротуары все одно деревянные. На окраинной же Никольской, где жили Павловы, улица поросла травой, летом в жару прямо посреди нее купались в пыли куры. И дом их был деревянный, одноэтажный, с небольшой — в три окошка — светелкой наверху, где размещались сыновья и постояльцы — сельские ребята, приехавшие в город на учебу, которых мать для приработка брала на пансион.

Никольская — улица тенистая, вся в вязах и ветлах. Дом — за сплошным дощатым забором с высокой, тоже дощатой с крытым проемом калиткой. При доме яблоневый сад. Отец сам любил возиться в саду и сыновей сызмальства приучал к земле. И передал-таки свою любовь. На всю жизнь сохранил Иван привязанность к земле, всегда сам копал грядки, сажал овощи, ухаживал за деревьями и цветами.

В отцовском саду яблок в урожайные годы была тьма-тьмущая. Их и сушили, и продавали: все подспорье в хозяйстве, где много ртов — своих детей четверо, да племянники и другие родственники, коими бог не обидел.

А за домом пустырь — поросший бузиной и акацией «плац», как его все называли: раздолье для городков, в которые так любила играть рязанская детвора.

Как не хватало ему в чужом каменно-сером Петербурге этой травяной, деревянной, яблочной родной Рязани.

Тридцать шесть церквей насчитывалось в Рязани в ту пору. Отцу Ивану достался приход Николовысоковской церкви с длиннющей колокольней, за что и называвшейся чаще попросту Никола Долгошей. В сторожку к хромому звонарю Василию повадились бегать поповичи: слушали птиц, которых у того было великое множество, лазали на колокольню гонять голубей.

А однажды — большие уж были, разбойники, — запустили с колокольни ночью бумажного змея с горящими, «дьявольскими» глазами, чем нагнали страха на всю округу. Хорошо, что городовой Пафнутьич был большой любитель яблочной настойки, запасы которой хранились у отца Петра прямо в кабинете за синей занавесью. Тут, в кабинете, он и принял представителя правопорядка. И после весьма продолжительной беседы дело удалось решить миром.

Когда же городовой отбыл восвояси, долго еще гремел в доме отцовский зычный бас. Крут и гневлив был отец Петр, но справедлив и вдумчив. А потому, остыв и поразмыслив спокойно, он соорудил для сыновей в саду около дома трапецию, навесил кольца, установил лестницу, брусья для занятий гимнастикой, чтобы вся «лишняя» сила в пользу шла, а не на баловство.

С тех пор и стал неразлучен Иван с гимнастикой. Силой обладал недюжинной и выносливостью отменной. Первый раз усталость стал чувствовать, когда ему семьдесят пять сровнялось. А до того неутомим был и здоровья богатырского, что немало пригодилось ему в кулачных боях, коих он хоть и не был любителем, но и в стороне стоять, когда шли стенка на стенку, не случалось.