Лежмя повалился Гранат у их ног на влажную от росы, прохладную землю, выкинув вбок лапы и на земле устроив морду, и прикрыл глаза, жмурясь от удовольствия, что Витька ласково щекочет его за ушами. Старик, чистый, вымытый, прибранный, вовсе сейчас не хлопотный нисколь, а оттого и кажущийся еще и более старым, курил долго и все молчал. Молчал, однако, и Витька, не собираясь заводить речь первым.

— А скажи мне теперь одному, сынок, самую что ни на есть правду, — произнес старик и закашлялся.

— Это какую же, батя? — насторожился Витька, переставая ласкать, и Гранат устроился поудобнее в совершенстве, положив морду на Витькины тапочки, и закрыл глаза, почуяв, что поведут они сейчас меж собою долгий, нескончаемый разговор, один из тех, за какими люди столь любят тратить время.

— А почто же ты раньше-от срока воротился со службы, сыно-ок? — уточнил старик, прокашлявшись.

— Ты не рад, батя?

— Ак как не рад… Рад! Оно конечно.

— Ну так еще чего?

— Да а то, сынок, что я жизнь свою вроде целиком почти что прожил, но только не слыхивал, чтоб кого-либо из армии раньше сроку, если здорового человека, домой отпускивали!

— Да ты что, темный такой? А, батя?

— А каков есть уж! Жизнь прожил, а такого нет, не слыхивал! Это чтоб еще и пораньше законом положенного сроку? Вон Герку Чухонцева в прошлом году раньше домой отослали, так ведь за явное медицинское слабоумие! Да и прежде если когда кой-кого еще отсылали, так ведь всегда за всяко-разные внутренние болезни и нездоровья…

— Эх, батя! Да газетки надо почитывать, а не искуривать! — весело остановил отца Витька. — Там подробно пишут, что увольняют нынче в запас исключительно по сокращению Вооруженных Сил.

— А чего ж других это, с кем ты службу служить уходил, не сокращают-то? Они, поди, все служат, а ты, на-кося, взял сократился, да и был, как говорится, таков! Не нужон, что ли, выходит?

— Выходит, так.

— Да-а… Жизнь прожил, а чего-то не того-то… Не слыхал такого.

— Да теперь, батя, жизнь если другая пошла?

— Вот оно и видать, что другая-то… А может, болезнь у тебя все же, сынок, некая? Да ты только сказывать стесняешься, а? Может, скрыто-порочная, по нашему мужицкому с бабами делу? И от атома нынче, говорят, вполне такое случается-происходит. Ты сам отписывал, будто все строите́ да после взрываете. Ну и от женщинов нынче, конечно, возможно. Сейчас они все, поди, сплошь пошли порченые-переверченные…

— Тьфу ты, ну ты! — приглушенно бормотнул Витька на это. — Я-то вот здоров, а тебе, извини-прости, батя, читать газетки просто-напросто необходимей необходимого! Свой уровень знаний повышать…

— Уж читаю, — усмехнулся отец. — Всю ведь жизнь районную «Знамю» читаю.

— Искуриваешь больше…

— Я ведь трубку курю, сынок.

— Вот что, батя! — решительно тогда заявил Виктор. — Может, раз и навсегда прикончим весь этот разговор-спор, вряд ли кому особо нужный?

— Ну, и так оно все, конечно, решить можно. Только очень уж, сынок, как-то прытко ты сразу по бабам пошел. Вот и беспокойство у меня, значит.

В этот раз Витька долго молчал. После спросил:

— А уж это не про Лику ли Трофимову ты, батя?

— Может, конечно, и про нее.

— Она тут как без меня? Замуж не выпрыгнула?

— Да нет, сынок. Не выпрыгнула.

— Гуляла, нет?

— А ты допросы-те мне не строй! — Старик вдруг возвысил голос.

— Гуляла, что ли?

— Нет. Не гуляла.

— Эх, зря ты так-то… Я ведь речь о ней по-серьезному завел. Потому что первая она у меня. И вот думаю даже я, батя, все равно только на ней жениться! Все эти годы, что в армии служил, себя испытывал. С другой хожу, а ведь только ее одну перед собою вижу… Молчишь? Против…

— Не против, молчу просто… Дай хоть одуматься после таких-то сообщений!

— Мы, кстати, и не писать друг дружке уговаривались, чтобы чувства свои испытать. Так что покурим вот сейчас, и извини-прости, батя, а я к ней сбегаю повидаться.

— Эх, сынок-сынок… — горько отозвался старик теперь не сразу. — Да ведь некуда тебе, сына, бегать нынче, — и договорил таким уже голосом, что Гранат с невольным беспокойством поднялся с земли и стал на старика с Витькой глядеть настороженно.

— Уехала? — прищурившись, с нехорошей догадкой спросил Витька глухо.

— Она дитя от тебя, сопляка, можно сказать, родила… Мертвое дитя-то! Внука, значит, моего, если знать хочешь… Вот и уехала тогда, вовсе уехала. Навсегда из наших-то местов… — С этим старик первым поднялся с лавочки и направился было в избу.

— Куда ж уехала-то? — справился Витька.

— Тоже мне, испытатели чувствов! — обернулся старик все же. — Значит, так и не отписывала тебе? — Но, так как Витька промолчал, он еще досказал: — А-а! Я же ей незадолго и адресок даже твой подсовывал, хотя и мать против стояла. — Да и рукой затем махнул в расстройстве: — Не запомнила, значит…

— А вы-то хороши тоже! — крикнул вдруг Витька. — Ни слова, раз так дело повернулось?

— А пошуми, пошуми, сынок… — вдруг с тихою мудростью отозвался старик на это, — Пообвиняй-ка отца с матерью. Не писали… Дак ведь тебя, дурака такого, жалели, не кого-нибудь. Кто знат, чего все же у тебя с ею было, независимо от того, чем завершилось? То ли несчастное баловство одно, то ли задуманное всерьезное, а? Вокруг же тебя в армии под рукою оружье… Эх! — И теперь уж вовсе решительно потащился старик в избу.

Витька долго еще сидел в одиночестве, прикуривая папироску от папироски. Гранат подлез к его ногам, положил на хозяйские колени морду, напускивая слюней на солдатские Витькины штаны. Но Витька не заругался совсем на это. Он только ласкать его, Граната-то, принялся, вздыхая время от времени…

На следующий день, проспавшись и отзавтракав, Витька взял и его с собой. И прошли они перво-наперво за поселок, к березам, повсюду среди которых накопаны были могилы, означенные крестами или пирамидками со звездочками. У одной из могил, у не такой уж и старой да давней, Витька долго стоял, опершись на оградку, прикуривая, как и ночью, после разговора с отцом, папироску от папироски. Когда же возвращались с кладбища, Витька внезапно как-то, словом — вдруг, остановился и вернулся к одной из скособочившихся пирамидок с давно отпавшей, как листик с дерева, осыпавшейся фанерной звездочкой. Здесь он присел и, усмехнувшись, вслух прочел, пальцем проводя по буквам, выжженным на дереве, на котором никакой краски не сохранилось:

— Здесь… лежит… Музыка… вот так! — И ему, Гранату, рассеянно потеребил за ушами. И вздохнул, вспоминая: — Я со стеклышком это куражился пацаном, а гляди, по правде как все вышло-то… От кого недавнего уж и ни одной буковки памяти не осталось, а он вот… напоминает… Музыка. Уж ведь и от сынка моего, возможно, ничего почти что нету… Да! Все… все теперь погиблое, как не бывало его вовсе! — И вот тут только, у чужой-то могилы, и затрясло его наконец от собственного какого-то горя, как от сухих и беззвучных слез, которые, возникнув в глубине души, так и не докатываются до глаз, чтобы излиться, облегчая…

Опять, проникая в конуру, мешал по ночам свет, и старик время от времени выползал покурить на завалинку. И глухой ночью Гранат опять услыхал возню подле зарода, и прибежал туда, и застал там Витьку с женщиной, но с иною, чем Лика. Женщина совсем не отбивалась от Витьки и не плакала, а только ласково гладила Витькины волосы и сладко стонала…

Витька опять принялся шоферить, но уже не на грузовике, а на легковой машине, на которой возил по поселку в заводскую контору высокого и строгого на лицо человека, подкатывая за ним по утрам к утопающему в зелени огромному одноэтажному дому, где жила старая уже сука-овчарка. Иногда Витька оказывался допоздна занят: в сумерках он весело завозил с базы продукты на дом своему высокому и строгому начальнику, и если Гранат здесь, у дома начальника, его отыскивал, то с ним же и уезжал в гараж, а уж оттуда возвращались они домой пешком.