— Н-да. А пожалуй, я самому себе в первую очередь страшный! — усмехнулся вдруг Иван Николаевич. — Между прочим, верно она мне сказала: опасно живешь, Ваня… по головам, мол, ходишь, оступишься, потеряешь равновесие и шею свернешь! Что ж, пожалуй. Ей виднее, сама была акробаткой, — видимо, пошутил он при этом. — Она ведь в цирке работала, слыхал?

— Да говорили про нее разное…

— Послушай, Виктор, а ты мне случаем не завидуешь?

— Да что вы, Иван Николаевич! — Виктор не удивился.

— Ну-ну… — И Иван Николаевич разговор прекратил.

Лишь когда подъехали к его дому, сказал на прощание почему-то серьезно и грустно:

— Ты вот что, Виктор… С женитьбой своей все же поспешай. Чтоб я успел квартирку тебе отхлопотать, пока в силе. Неровен час, устойчивость-то потеряю, по головам-то ходить — оступиться просто. Верно Нина говорит…

Здесь, возле утонувшего в зелени дома своего начальника, Витька тоже Граната высадил, приказал домой бежать, но Гранат преданно сопроводил его все же до гаража, дождался у вахтерской будочки и культурно, с хозяином, вернулся на усадьбу…

Дни стали пасмурными. Занялись долгие, с утра и до позднего вечера, дожди, в природу вошло уныние, однако в доме как раз началась снова шумная гулянка, и гостей на этот раз было гораздо больше, чем в прошлые пиры.

Привычно с завалинки заглядывая в окошки, Гранат видел, как во главе столов, друг к другу сдвинутых, сидит в черном костюме Витька, красный и неподвижный, и рядом с ним устроилась та его новая женщина, теперь с высоко уложенными над головой желтыми волосами и с кокошником на этих волосах, с прикрепленной к кокошнику длинною, чуть ли не до самого полу, прозрачной и настолько летучей материей, что она взметывалась всякий раз, когда кто-нибудь проходил мимо.

Старик в этот день был отчего-то откровенно даже хмур, когда, выбираясь уединенно на свою завалинку, вытирал глаза костяшками пальцев и набивал трубку, рассыпая самосад на острые колени. А поздним вечером вышел он из дому с Витькой и провел сына к зароду. Гранат побежал за ними. Выставившись из-за зарода, он видел, как отец с сыном присели рядышком на скамеечку и закурили.

— А чего, Виктор, делать-то теперь станем? — первым заговорил отец, кашляя в кулак и раздувая седые щеки.

— Ты это про что, отец?

— Да разве ж девка она?

— Во-он чего?! — вначале вроде бы разозлился Витька даже, но сдержался. Поглядел в землю долго, прежде чем сказать: — Я, батя, с человеком в этот раз твердо жизнь жить собрался. Да и чем она, по-твоему, не жена? Врачиха. С высшим образованием. Старше меня? Так ведь зато бабьему делу в совершенстве обученная. Ну и у меня к ней, возможно, редкая и навек любовь!

— Любовь, оно конечно, зла: полюбишь и козла, как говорится, — вздохнул старик. — Да не про то я… Чего мы все же делать-то будем нынче, а? Жить-то и верно вам одним, да ведь только очень и ее сродичи-матушка беспокоятся. И так, знаешь, разговоров…

— А! — маханул рукой Витька и ушел в избу, где гуляли и где буйствовала лихая музыка.

На другой день все родственники невесты гуляли уже с красными бантами.

Но вот отшумели и дожди.

По утрам уж частенько укрывал землю первый, сырой снег, а от болот и из лесу долетали все более частые раскаты далеких выстрелов и тревожная, радостная музыка чужого гона. Теперь Витька никуда не уходил вечерами. Женщина перешла жить к ним в дом, а старик со старухой как бы и вовсе целиком переселились на кухоньку.

Однажды, в темный час, уже случайно набежав на Витькину женщину, Гранат — так уж получилось — обрызгал ее грязью. Да и сама женщина, как всегда, слишком его перепугавшись, оступилась вдруг и в новом своем пальто упала на раскисшую в ненастье обочину.

Когда Гранат объявился дома, мокрый и весь в репьях от бегов по поселку и болотам, Витька вышел во двор вдруг с поводком. Гранат боком прибился к завалинке, присел, попятился под крылечко, лег на брюхо и заскулил в ожидании порки, но Витька, прицепив поводок к ошейнику, просто отвел его, упирающегося, к конуре, а затем вынес еды, чего уж давно не делал сам. И даже рядом на корточки присел. Покурил, пока он, Гранат, благодарно, шумно и жадно ел, в миску окуная морду, выхватывая из хлебова лакомые кусочки и сладко при этом облизываясь.

Задолго до рассвета Витька вышел во двор во всем охотничьем, в плаще и в телогрейке. С рюкзаком и ружьем в чехле. Гранат визгнул от восторга, но Витька был отменно на лицо сейчас строг и не улыбнулся.

Они прошли на станцию по спящим, тихим улочкам поселка. Утренник выдался морозен, клочья мертвой травы скованы инеем, и Витькины шаги по стылой земле отдавались далеко и гулко, точно шел он по асфальту.

В пригородном поезде, который прибывал из города в этакую рань лишь затем, чтоб на обратном своем пути подобрать из деревень и поселочков рабочих людей и успеть свезти их всех в город к началу заводского дня, народу почти не было, и они с Витькой забрались в темный вагон. Облюбовали пустое купе, и, привязав его, Граната, к стойке лавки, Витька отвалился в угол и сдвинул на глаза шапку.

Взобравшись на лавку напротив и в столик упершись лапами, Гранат выглянул в окно. Поезд тронулся. Мимо проплыли станционные фонари, и свет от них скользнул по купе. Но вот их не стало, и с обеих сторон пути сплошняком пошел худой, болотный лес, в котором невозможно было пока различить отдельные деревья. И Гранат задремал.

Только на остановках он, кладя на столик лапы, смотрел теперь, что за окном происходит. Но за окном вагона все стояла ночь и ничего особого не происходило. Лишь одинокие дежурные встречали на перронах поезд, затем поднимали сигнальные свои флажки, подавая команды ехать дальше, и паровоз исполнительно гудел, стравливая пар, и вагоны сдвигались с места. Сквозь клубы пара и дыма купе некоторое время еще освещали пристанционные фонари, и снова становилось темно, пусто, тревожно, лишь перестук колес заполнял гулкий порожний вагон и поскрипывали деревянные, по-старинному еще масляной краской крашенные лавки…

Когда приехали на нужный перегон, Витька быстро собрался, расчехлив ружье и изготовив его к охоте. За все утро не сказал он ни слова, кроме как когда покупал билеты. Ни разу не назвал его даже по имени — Гранатом.

Здесь, куда они прибыли, укрывал землю мокрый снег, вероятно выпавший с вечера. У леса, слабо освещенные пристанционными фонарями, поблескивали темными окошками в землю вросшие избы. Витька отстегнул поводок, и они тотчас зашагали прямиком через пустырь к тем избам, проследовали мимо них и вступили в лес.

Светать начинало.

Но они все продолжали идти просекою до полного света, пока не показалось ненадолго и само солнце, вскоре вновь, однако, скрывшееся за облаками, затянувшими небо на весь день. Было мягко, влажно, и снег стаял на плешинах и косогорах, и с деревьев срывались повсюду тяжелые, громкие капли.

Наконец взошли на холм, поросший лиственничным густяком, с полянами меж густяка и папоротников, где в камнях залегали на дневки зайцы. Вдалеке с высокой и одинокой листвянки снялся глухарь и потянул в сторону высоко над лесом, старинный и огромный, как дирижабль.

С этого холма открылись взгляду и другие бесконечные холмы, у подножий своих затянутые по низинам болотистыми лесами, которые, смыкаясь меж собою, тянулись как бы беспредельно, не нарушаемые никаким жильем, пока не сливались неразличимо в единое целое с туманным и серым горизонтом.

Не прошли и двух десятков шагов, как подняли зайца. Он снялся среди камней, в несколько отчаянных прыжков достиг низкого густяка и скрылся в нем.

— Гранат! — от волнения и азарта хрипло вскрикнул Витька. — Грана-ат!..

И, залившись свежим и радостным лаем, Гранат тотчас и легко взял след. Гон оказался недолгим, как, впрочем, и всякий первый. Вскоре услыхал Гранат и близкий выстрел, затем почти тотчас — другой, и, выскочив на ту же поляну, с какой потянул след только что, Гранат увидел Витьку. Присев на камень, закуривал он уже, и подле его ног лежал на боку еще теплый косой, закинув за спину морду и мертво оскаливая желтые резцы, по которым на слежавшиеся листья стекала свежая кровушка.