— Они навеки мои друзья, — поспешно ответил Лессинг. — Но родственники Евы, ни на один день не взявшие на себя заботу о детях, распускают в Гамбурге, да и в других местах, сплетни, будто я хочу привязать к себе детей, чтобы потратить на себя их ежегодную ренту в пятьсот талеров — часть наследства их матери. Но это же неправда! Кто умеет считать, знает — мне приходится еще кое-что доплачивать; да и Теодор в Берлине нуждается в моей помощи.

— Неужели же вы должны были отдать детей в сиротский приют? — поддержал Эшенбург.

— Не беспокойтесь! Я привык справляться с любыми обстоятельствами. И все же подозрение причиняет боль, ибо происходит от высокомерия хорошо обеспеченных бюргеров.

— Возможно, эти люди опасаются, как бы дети не пострадали в той борьбе, что была навязана вам, дорогой Лессинг. Со времен Лютера никто еще не вызывал такой бури! Зачем вам понадобилось вмешиваться еще и в дела религии?

— «Фрагменты» направлены не против религии, а лишь против ее ложных толкователей.

— Но так ли уж необходимо было «безымянному» в критике Библии заходить столь далеко, — спросил Эшенбург, — что он повсюду искал и находил противоречия: в повествовании о переходе через Красное море, в явлении Христа тотчас после Голгофы и наконец в самом воскресении?

— Буква — это еще не дух; а Библия — это еще не религия, — ответил Лессинг. — Нам следовало бы набраться мужества увидеть в евангелистах самых обычных людей — летописцев.

— Но все же, все же! Что-то тут не так.

— Не существует никакого иного откровения, кроме разума! — так утверждает «безымянный».

— Что же остается от Божественного, если в Библии обнаруживается столько изъянов? — все настойчивее допытывался Эшенбург.

— Возможно, завет Иоанна Богослова.

— А где он изложен? В какой книге Библии?

— Да разве все обязательно должно быть в одной книге? Последняя воля Иоанна — его последние, замечательные, многократно повторенные им слова — разве это не может быть заветом? Иероним поведал их нам в своем послании Галатам. Когда евангелист Иоанн, живший в Эфесе до глубокой старости, — так, примерно, сказано в послании Иеронима — уже едва мог добраться до церкви и был не в состоянии читать проповеди, он и тогда не уставал на всех собраниях снова и снова повторять: Дети мои, будем любить друг друга! Filioli diligite alterutrum!

— Всегда одно и то же?

— Имеющий уши да услышит!

— Не означает ли это: вот вам христианская любовь, и хватит с вас, а из христианской религии пусть будет, что будет?

Нет, это означает: еще неизвестно, что все-таки труднее: признавать и исповедовать христианское вероучение или на деле жить по законам христианской любви.

— Но почему он говорил всегда одно и то же?

— Потому что одного этого, — одного этого, если оно есть, — уже достаточно, совершенно достаточно: Возлюби ближнего! Помогай ближнему! Дети мои, будем любить друг друга!

— А почему, дорогой Лессинг, вам теперь приходится снова и снова вступать в борьбу?

— Потому что я опасаюсь, что мои намерения будут неверно истолкованы. И вот я стою с обнаженным клинком в руках, но разве это пока что честная борьба? О боже, избави нас всех от смертоносного сквозняка тайного злословия.

— Вы что же, полагаете, что вы один владеете истиной? — спросил Эшенбург.

Лессинг вскочил со стула, простер обе руки и вскричал:

— Что есть истина?

Затем он подошел к своему письменному столу, взял в руки какую-то бумажку и добавил уже тише:

— Вот что я написал лишь на днях в предисловии к «Дуплике», этому защитному слову обвиняемого.

Он повысил голос, собираясь читать с выражением:

— Не истина, коей владеет или полагает, что владеет, некий человек, а прямые усилия, кои он приложил, дабы добраться до истины, определяют ценность человека. Ибо не владение истиной, а добывание ее множит его силы, в чем только и состоит его постоянно растущее совершенство. Владение расхолаживает человека, делает его ленивым и высокомерным, — Лессинг взглянул на Эшенбурга и продолжал. — Если бы господь заключил в правую руку всю истину, а в левую — одно единственное вечно живое стремление к истине, даже и с оговоркой, что мне суждено вечно заблуждаться, и рек бы: выбирай! Я бы смиренно припал к его левой руке и сказал: «Дай, отче! Абсолютная истина может принадлежать одному лишь тебе!»

Берлинские друзья, казалось, ликовали, что в этих сонных немецких кущах нашелся один, кто возвысил свой голос — поистине редкое событие! — дабы пробудить страну и людей от вековой спячки. Брат Карл держал Лессинга в курсе всех дел. Он собирал сведения, записывал суждения, выяснял имена противников, разыскивал памфлеты, отсылал все это Готхольду и распространял его ответы. Карл оказался надежным помощником в споре.

Но из Гамбурга послышалось жалобное «Пощадите!». Доктор Реймарус утверждал, что в перепалке будто бы прозвучало имя его отца. В ответ Лессинг пристыдил его за то, что ему вообще пришло такое в голову: «Хотел бы я взглянуть на того, кому якобы сказал, будто Ваш благословенный покойный отец является автором „Фрагментов“!» Правда, чтобы успокоить доктора, он добавил: «Тем не менее я собираюсь, при первой же возможности, не только вообще возразить против излишнего любопытства к имени автора, но и in specie[10] высказаться относительно Вашего отца таким образом, чтобы и в дальнейшем все полемические выпады были, безусловно, по-прежнему направлены исключительно против меня». Однако прекращать свою борьбу против гёце всех мастей, борьбу, в которой критика соседствовала с насмешкой, он не считал возможным. «Гёце должен неизменно получать подобную решительную отповедь всякий раз, как будет в своих „Добровольных взносах“ говорить дерзости обо мне или моем „безымянном“. Я это твердо решил, пусть даже „Анти-Гёце“ превратится в настоящий еженедельник…»

Но доктор Реймарус не обладал твердым характером своей сестры. Он также не был философом — он был врачом, причем весьма известным в Гамбурге врачом, имел большую практику, множество пациентов и, казалось, ни о чем так не тревожился, как о своем обеспеченном существовании. Ибо десять недель спустя он снова написал Лессингу, и едва ли не жалобнее, чем в первый раз: «Подумайте о собственном и о чужом покое!»

Готхольд Эфраим Лессинг ничего ему не ответил. Но теперь он уже не мог отмалчиваться в этой борьбе без риска признать тем свою неправоту. Имя его врагам было легион.

К гамбургскому Гёце присоединились суперинтендант Ресс из Вольфенбюттеля, и обер-пастор Людервальд из Форсвельде, что в окрестностях Брауншвейга, и директор Шуман из Ганновера, и ректор Маше из Руппина, и пастор Зильбершлаг из Берлина, и все эти бесчисленные Шейбель, Шрейтер, Шобельт, Блаше, Моше, Рюккерсфельдер и Хенке, Пфейфер и Вельтгузен…

Однако передовые, умнейшие соотечественники, затаив дыхание, прислушивались к ясному голосу из Вольфенбюттеля, чтобы потом — эх, вечно все у нас происходит с опозданием! — подхватить этот тон и эти суждения и нести их дальше объединенной силой разума и искусства Гердера, Виланда, Лихтенберга, Якоби или Гёте.

Но пока, в эти горчайшие часы, Лессинг был в одиночестве.

Удар был нанесен в упор.

Директору книгоиздательства в пользу сирот, где печатались все «Материалы» Лессинга, его полемические сочинения и выпуски «Анти-Гёце», престарелый герцог Карл послал распоряжение кабинета не только не принимать в дальнейшем от «упомянутого надворного советника и библиотекаря» ни единой строчки для опубликования, равно как и не выпускать в свет то, что «в настоящий момент должно было находиться в печати», но и, напротив, представить верховному духовенству епархии подробный перечень еще имеющихся в наличии экземпляров третьего и четвертого выпусков «Материалов» и последующих полемических сочинений с тем, чтобы «ни один экземпляр более не попал в руки кому бы то ни было, а дальнейшая продажа была полностью прекращена».