Через две недели оказалось, что в гнезде не два, а три птенца, только третий вдвое меньше братьев, с скворца ростом. У совы или луня такой бы выжил, у тетеревятника он был обречен. Мать кормила его досыта и с тем же старанием, как старших, но догнать их в росте он не мог. Густой пух на шее и крупной голове у старших делал их похожими на маленьких грифов, а широкая грудь придавала маленьким фигуркам борцовский вид. Лежа рядом, большие грели малыша, но лишь до того дня, когда им уже надо было что-то делать, чем-то заняться.

Ястребята разглядывали зеленый мир, топтались по гнезду, разбирали по пушинке свой светлый наряд, брали клювом прутики. И вдруг один из старших, будто случайно, ущипнул за шею копошившегося перед ним маленького. Тот вывернулся, но братец снова ухватил его покрепче и, наверное, побольнее, потом еще и еще, пока не устал, а выспавшись, стал продолжать это беззлобное истязание. Белый пушок на голове малыша порозовел от крови. Старший, увидев цвет знакомой пищи и почувствовав во рту ее вкус, стал клевать сильнее. Но он был сыт, и сон снова сморил его. Так и заснул, положив голову на малыша. Второй из старших в этой «забаве» не участвовал и даже не смотрел на нее. Но мать, сидя неподалеку, видела все, однако не делала никакой попытки остановить братоубийство. Я с трудом подавил сострадание, видя столь жестокий способ расправы со слабым. Третье яйцо было снесено спустя несколько дней после первых двух. Если бы те случайно застыли от ночного холода, жизнь осталась бы в третьем. (Так и произошло в этой семье два года спустя.) Если бы ненастье погубило ранних птенцов, родители вырастили бы из последыша настоящего ястреба. И не жестокосердие, не голод заставили еще неоперившегося птенца убить брата — просто ему надо было что-то делать с существом меньше его ростом. Второй ястребенок присоединился к братоубийце, когда малыш уже не поднимал головы.

Когда птенцы стали ростом с горлицу, а пух немного потерял белизну, мать полностью предоставила гнездо им. Дня три или четыре она стояла на ближайшей ветке, а потом стала отлетать на соседние деревья и присматривать за гнездом оттуда. К этому времени она успела сменить много крупного пера: едва приступив к насиживанию и перестав охотиться, она стала терять по несколько перьев ежедневно во время утренних туалетов, лежа на гнезде, перебирала клювом перышко за перышком, выщипывала мелкие пушинки и пускала их по ветру. Несколько пушинок, зацепившись за прутики гнезда, так и остались там, и по ним можно было угадать, что гнездо не пустое. Крупные перья выдергивала в стороне. А самец терял их где придется, улетая от гнезда за километры. Из всего ястребиного окружения только одна самка зяблика подобрала для своего гнезда два или три серых перышка. А синица и весничка, которым тоже нужны были перья, выбрали лучшее из того, что осталось от ощипанного чирка.

Росли ястребята быстро, и, когда в их белом пуху показались темные кисточки перьев, разница в росте стала заметнее. Это не могло быть следствием недоедания. Скорее всего, в гнезде росли брат и сестра, которым в ястребином роду и положено быть разного роста: ему — поменьше, ей — побольше.

Голодной эта семья не была ни одного дня. Как бы рано ни приходил я к гнезду, ястребята уже спали после первого кормления. Зобы у обоих были набиты до отказа, и они, не открывая глаз, крутили головами, отмахиваясь от поднимавшихся к гнезду комаров и мух, липших к измазанным кровью краям рта. Им снились какие-то птенцовые сны, и они порой напоминали насосавшихся молока щенят, вздрагивая и попискивая во сне. Спали крепко, и даже новый звук, к которому они, бодрствуя, обязательно прислушались бы, не будил их.

Просыпались всегда вместе. Лежали, потягиваясь. Потом принимались перебирать и расчесывать клювами пушинки. На уход за своим детским нарядом они тратили большую часть бодрствования. Когда до гнезда добиралось солнце, отползали от его лучей в тень, но край знали хорошо. Хотя ноги у них были крепкие и толстые, стояли и ходили они очень мало, словно встать им было очень трудно, а сделать шаг-другой еще труднее. И, постояв немного, птенец падал словно в изнеможении на зеленый, чуть пружинящий помост. Когда же им приходилось управляться с принесенной отцом добычей, от неустойчивости и неуверенности не оставалось и следа.

Первую утреннюю жертву, пойманную на рассвете, ястреб отдавал самке и, пока та завтракала, снова улетал на охоту. Самка никогда не съедала добычу целиком: себе обязательно брала голову, а остальным кормила птенцов. Они оба полулежали перед ней и, тихонько и довольно вереща, глотали кусочки мяса, которые из клюва в клюв передавала им мать. Эта сцена всегда вызывала умиление: настолько приятны были голоса птенцов, их врожденная «воспитанность». Никто не пытался схватить кусок без очереди, а тем более вырвать его из клюва брата. В эти минуты даже как-то смягчался взгляд ястребят, исчезала холодная суровость голубых глаз. На такое кормление уходило до получаса, к его концу довольное и благодарное верещание птенцов становилось все тише, их быстро смаривал сон, и тогда мать, зажав в лапе несъеденные остатки, слетала с гнезда.

Бывало и так, что пока она ощипывала и раздирала первую добычу, утоляя собственный голод, ястреб приносил следующую жертву. Он не отдавал ее никому, а клал на помост и мгновенно улетал прочь. Но получалось так, что добыча почти всегда оказывалась в когтях меньшего ястребенка, хотя он не был проворнее большего. Только никогда, ни разу не отщипнул меньший ни кусочка первым. Поначалу он, наступив на убитую птицу, с довольно грозным видом и грудь выпячивал, и клюв раскрывал, и крылья разворачивал, но потом как-то разом сникал, разжимал лапу и отворачивался с почти виноватым видом. Пока больший возился с едой сколько мог, он так и стоял неподвижно спиной к нему. Лишь когда тот, наевшись, ложился, начинал есть младший. Ел не торопясь, а то, что оставалось после его завтрака, съедала или уносила мать.

Этот порядок в ястребином гнезде не нарушался никогда, было ли в семье два, три или четыре птенца: один ест — остальные стоят, отвернувшись, и ждут своей очереди. Если кто-то не выдерживал искушения и пытался оторвать кусочек из-под чужого клюва, то получал чувствительный укус и больше не повторял посягательств. А если последнему ничего не оставалось, он ложился спать. Зато следующая добыча доставалась ему целиком.

Как-то самка после проливного дождя сушила намокшее перо, усевшись на сухой вершине дуба. Приспустив широкие крылья и развернув хвост, она сделалась удивительно похожей на огромную кукушку, но только клюв крючком и сильные желтые ноги с черными когтями не походили на кукушечьи. Внезапно она, будто испугавшись чего-то, спрыгнула на нижнюю ветку и стала настороженно поглядывать наверх. Мимо, оказывается, летела ворона, которая не могла не заметить прикрытое зелеными веточками гнездо с двумя птенцами. Еще не зная, чьи они, но угадав, к какому принадлежат «сословию», ворона по своему обыкновению, сделала круг над березой и стала звать своих. Среди них нашлись такие, кто, оставив без присмотра свои гнезда, поспешили на призывный крик соплеменницы, и через несколько минут над деревом с гнездом, каркая, кружили пять или шесть ворон, словно стараясь поточнее выяснить, что за птенцы и почему рядом нет никого из родителей.

В эти минуты я восхищался и выдержкой самки, и поведением ястребят. Сначала они крутили головами, разглядывая орущее воронье, потом стали чиститься, потом уснули. Конечно, это была смелость неведения, обыкновенное бесстрашие малышей, но в том, как они держались, как поворачивали голову, уже проглядывала спокойная уверенность и независимость взрослых птиц. А пока любая ворона, если бы захотела, могла сделать с ними что угодно, даже убить и расклевать в гнезде.

У одних ворон было свободное время, но других волновала забота о собственных воронятах, и они улетели почти сразу, выяснив причину переполоха. Может быть, улетели бы и забыли это место и остальные, но дело испортил ястреб-отец. Возвращаясь с охоты откуда-то со стороны Дона, он, набрав скорость, бросился на оставшихся ворон и хотя никого не ударил, те успели узнать в нем врага.