В таком возрасте у совят необыкновенно добродушный вид. Еще не выросли тонкие ушки-рожки, как у взрослых, и вместо них над глазами, как шишки, два коротеньких пучка пуха. И вся голова в густом пуху, таком мягком и нежном, что ладонь не чувствует его прикосновения. В хвосте и крыльях уже настоящие полетные перья, а на боках, на груди такой же пушистый полупух-полуперо. Головастый совенок в темной пуховой маске похож на простодушного гномика, заблудившегося в ночном лесу и не попавшего к своим. Не найдя ход под землю, кряхтя, взобрался он на дерево, чтобы там отсидеться до вечера, и притих, нахлобучив парик-невидимку. Не птица сидит на ветке, а один парик. Под париком короткий, круто загнутый клюв и пара ярких глаз. Кажется, что такие яркие глаза должны светиться в темноте. Но не светятся в ночи совиные глаза ни своим, ни отраженным светом. Ночью яркая радужка растягивается в узенькое кольцо, и почти весь глаз занимает огромный черный зрачок. Днем, наоборот, зрачок чуть больше просяного зерна, а глаз как желтый фонарь.
Для чего такая вызывающая желтизна глаз ночной птице в скромном наряде? Взъерошив перья, щелкнув клювом и широко распахнув глаза, сова или совенок могут предупредить или припугнуть того, с кем не хотят заводить дневного знакомства. Припугнуть, не применяя силы и оружия.
Шестеро ушастых совят родились белыми и пушистыми существами из шести белых яиц за шесть дней: в день по совенку. Их домом было прошлогоднее воронье гнездо. А новое ворона построила для себя совсем рядом, за несколько деревьев от старого, потому что когда воронья пара появилась в лесу, совы уже были хозяевами их прежнего гнезда. Никаких претензий к совам вороны не предъявили, вели себя миролюбиво и скромно. Но будь совиное гнездо метров на двести подальше, любая из ворон не упустила бы возможности обездолить соседей. Для меня до сих пор остается загадкой, почему эти неисправимые разорительницы чужих гнезд не трогают тех, кто живет рядом, даже самых маленьких и беззащитных. Совы же, словно в ответ на бездоговорный мир, не тронули ни одного спящего вороненка, не пугнули ни разу взрослых.
Пока не выросли перья на крыльях совят, они сидели в гнезде, напоминая ком бело-серого пуха. Потом тесновато стало на обветшавшем помосте, и сначала на край его, а потом на ветки перебрались все шестеро. Но даже на своем дереве далеко от дома не отходили. Постепенно выводок выровнялся: исчезла разница в росте между старшими и младшими, и вскоре все превратились в неразличимых близнецов. Никто из родителей не препятствовал дневным упражнениям птенцов, которые, переступая по гнезду или веткам, начинали махать крыльями. Весь день совята были предоставлены самим себе, хотя отец и мать внимательно следили со стороны и за ними, и за обстановкой на своем участке.
Привлекательной внешностью, спокойным поведением, забавными ужимками, доверчивостью совята вызывают неизменную симпатию. Взрослея, они становятся и осторожнее, и строже, и смелее, но отнюдь не злее, не коварнее. Супружеская верность сов — в одном ряду с лебединой. Совы очень отзывчивы на ласку и любят доставлять удовольствие друг другу. Защищая птенцов, они бесстрашны перед любым врагом. Чужого им не надо: посторонних одиночек они прогоняют с семейной территории, но сами границ не нарушают и не дают спровоцировать себя на это.
Настала ночь, и над тихой полянкой замелькали бесшумные силуэты уже не двух, а восьми сов. Это мелькание походило более на молчаливую игру, чем на охоту или урок охоты. Охотиться на родной поляне было уже не на кого: задолго до этой ночи взрослые совы основательно выловили все вокруг. Уцелели, наверное, самые осторожные из осторожных мышей. И пришлось совиной семье кочевать к открытым лугам и полям, где добычи было в избытке для каждого дневного и ночного охотника. Здесь совята быстро стали совами, начали понемногу отбиваться от семьи, и к покинутому старому гнезду на день уже не возвращался никто.
Усманском бору, занимающем узкое междуречье Воронежа и Усмани, невысокими грядами бугрятся остатки древних дюн. Растут на них только сосны, а под ними — хрусткий олений мох и мох исландский. Не мхи это, а лишайники — голубовато-белесый и зеленовато-коричневый. А из трав — реденькие кустики зимолюбки, и больше ничего ни весной, ни летом. Здесь и птицы не поют, и комары не живут, потому что уже на следующий день после могучего грозового ливня устанавливается пороховая сушь и похрустывает под ногами олений мох.
На многих вершинах и гребнях даже мха нет, а только голый, в опавших хвоинках лесок. Это самые высокие места в бору. В сентябре, из года в год, на них приходят реветь олени, выбивая копытами широкие точки. В низинах, между буграми, — березы, вереск, и тоже сухо: нигде ни лужицы, и с берез раньше срока осыпаются пожелтевшие листья.
Но раз в несколько лет после хороших теплых дождей вырастает на песчаных буграх чудо-гриб. Без труда раздвинув толстый слой опавшей хвои, поднимается между сосновых стволов редкостный боровик. Он без единого изъяна. Его не успели найти грибные комарики. Здесь не живут мыши, и на красноватой шляпке нет шрамов от их зубов. Точеная ножка, идеально круглая шляпка, ровность окраски — словно изделие краснодеревщика, а не создание природы. Его кожица источает еле уловимый, но явственный аромат, который проявляется у сушеных грибов. Она суха и упруга, ладонь ощущает ее как живое тело. Вылезая из сыпучего песка, гриб всегда чист: ни песчинки на шляпке, на ножке.
У белых грибов, растущих под деревьями других пород, нередко несколько близнецов срастаются основаниями ножек в одну «семью». Этот всегда растет в одиночку, не уродуя себя и своих братьев. Стоит эдакий богатырь среди чахлых, потерявших надежду стать соснами, сосенок, а чуть поодаль от него бугрят хвою грибки помоложе, еще розовато-сизые коротышки. Пока что каждый в поперечнике больше, чем в высоту, но каждый своей статью будет похож на первый, если не сорвут раньше времени. Коротка жизнь грибов под солнцем, и через несколько дней от всего грибного «выводка» не остается и следа. Следующей встречи надо ждать не меньше года, а иногда и несколько лет.
По склонам бугров тоже растут белые, но рангом ниже, чем боровик. У них ножки потоньше, шляпки цвета хорошо зарумяненной в печи пшеничной булочки. Оттого уже в корзине кажутся они изделиями хлебопека. У подножья бугров, около берез, среди ажурных вересковых кустиков вырастают темно-коричневые, толстоногие и грузные, с чуть припотевшими шляпками, словно обожженные в гончарной печи. Только ножка у каждого второго с перекосом, шляпка с одного края шире и толще, чем с другого, со следами мышиных зубов. Но в земле сидят крепко, зарывшись почти на половину ножки, и живут дольше, чем верховые красавцы, потому что в травяных низинах ночью и утром прохладнее, чем на буграх, не сразу высыхает роса, туман держится и после восхода солнца. Нет здесь ни одного даже корявенького дубочка, а то рос бы под ним еще один белый, у которого шляпка и ножка почти такого цвета, как прошлогодний сухой дубовый лист.
В те времена, когда грибная охота считалась в негрибных наших местах забавой, на которую не у каждого находился свободный час, попробовал я, не сходя с места, посчитать всех подданных такого царя-гриба. Став рядом с ним, я разглядел, насколько позволяли деревья, восемьдесят три гриба разного роста, разного цвета, разной стати. Восемьдесят три белых размером от куриного яйца до фунтовых богатырей. А всех их было куда больше.
В дни золотой осени, когда без числа и счета разгуляется по лесам грибная пестрота, можно снова прийти на тот же бугор, рассчитывая если не на повторение летней встречи, то, по крайней мере, на такую находку, перед которой не зазорно опуститься на колени. Второй раз за сезон оживет грибница, и, как доказательство того, что династия не угасла, будет стоять на сухой вершине, где под соснами ни травинки, невиданный чудо-гриб.