Такой неожиданный ход событий подсказывал, что и третий день может принести что-то новое. Ведь совсем нередко мы беремся предсказывать самое простое, самое очевидное в жизни животных, а получается все наоборот.
На рассвете гнездо было пусто. Обычно в это время в нем всегда лежала наседка. Но через несколько минут, как прежде, со своей ночевки прилетел орел, опустился рядом с гнездом, потом взлетел, сделал круг над поляной и вместо того, чтобы подремать на любимой ветке, стал звать орлицу. Постоял, оглядываясь, еще на гнезде, перемахнул на соседний ясень и снова позвал самку. И вроде опять все стало ясно: ночевать на гнезде самец не мог, орлица на его призыв не откликалась, и, стало быть, рассталась пара. Только неистраченное чадолюбие и чувство семейного долга не позволили орлу сразу следовать за ней, безоглядно оставив гнездо. Перелетал он с дерева на дерево и звал, звал, звал…
Большие крылья мелькнули за дубом, и на ветку выше гнезда стала орлица. Хозяйка вернулась, но к гнезду не приближалась, словно не видела его. А с макушки дерева по главному стволу в это время неторопливо спускалась белка-подросток, не замечая хищника, который как-то равнодушно смотрел на добычу, идущую к нему в когти. Но едва лапки зверька коснулись помоста, как сверху, коротко заклекотав, спрыгнула орлица. Нет, она не набросилась на белку, как хищник на добычу, а только заявила, что это ее место. Зверек в ужасе метнулся с пятнадцатиметровой высоты в кусты лещины, а орлица посмотрела на остывшие за ночь яйца, наклонилась над ними, как бы намереваясь снова согреть их собственным теплом, но тут же отвернулась и спланировала на свое дерево.
Не торопясь перебирала она перья в крыльях и под крыльями, на спине и груди, выщипывала пушинки, встряхивалась и охорашивалась. Утреннее солнце светило на нее сбоку, и такая она была ладная, стройная, какой я ее ни разу не видел за три месяца. Орел продолжал посвистывать и вдруг перелетел к ней на ветку. Но никаких проявлений взаимной привязанности и верности не последовало: она сделала резкое движение головой в его сторону, словно отмахнулась, и он тут же вернулся назад, где в обычной полудреме оставался до вылета на охоту.
Вот теперь все встало на свои места. Птенцы не родились, но семья не распалась, и птицы по-прежнему верны друг другу. Лететь рано еще, а это их место, где можно охотиться, пока в лесу есть добыча. Они знают, где искать друг друга после короткой разлуки. Наверное, и охотиться стали каждый для себя. И когда на четвертый день я увидел орлицу в свободном полете далеко от гнезда, то сразу повернул домой с твердым намерением не приходить на поляну до будущего апреля. А она, едва различимая глазом, кружила над лесом, белая птица с широкой черной каймой на длинных крыльях.
полуденные часы дубрава еще сохраняет под своим пологом прохладу и свежесть, а старый бор пышет жаром раскаленных на солнце стволов сосен. Слабенькому ветерку нечем пошелестеть в их вершинах, вниз ему не спуститься. К остаткам дорожной лужи то и дело слетаются птицы: кто попить, кто искупаться наскоро, кто муху поймать тут же. Примолкли даже самые заядлые лесные певцы. Только неведомо где горлица воркует.
И вдруг из низины, где сосны позволили расти десятку осин, долетает громкое стрекотание. Оно воспринимается не как сигнал внезапной тревоги, не как призыв на помощь, а как отчаянный крик о какой-то птичьей катастрофе. Только никого из птиц-соседей и тех кто прилетает к луже со стороны, не тревожит этот истошный крик, ни у кого не вызывает любопытства: привыкли давно, а может, и надоело, потому что от зари до зари не закрывают рты постоянно голодные дятлята.
То высовываясь наружу, то прячась в глубине дупла, кричат птенцы, требуя пищи. Если эти отрывистые звуки повторялись бы немного чаще, они слились бы в один. На них, как на звуковой маяк, любой из родителей летит напрямую с любого конца своего семейного участка. Однако занявший выход птенец кричит не только от голода, но и от тычков и щипков своих же братьев, еще более голодных, чем он.
Дятлята из других семей уже недели две как покинули дом и многому обучились под присмотром родителей. А эти видят лес и небо пока только из дупла. Запоздала пара с детьми из-за двух необычных обстоятельств. Когда было наполовину готово первое дупло, ветер переломил прогнившую в середине осину как раз по самому входу, и дерево было оставлено птицами. Второго дупла дятлы лишились самым невероятным образом: его отняли скворцы. Случись такое с воробьями, горихвостками или мухоловками-пеструшками, никто бы не удивился. А тут — большой пестрый дятел, который сам немало чужих дупел разорил. Скворцы, наверное, попали в безвыходное положение: или свободного жилья им не осталось, или кто-нибудь их разорил, лишив всего.
Без крика, без драки скворчиха стала хозяйкой. Она залетала то с одной, то с другой стороны ствола, и молча, но очень настырно старалась залезть в дупло. Дятел, развернув черные с белым узором крылья, грудью закрывал в него вход или, теряя терпение, бросался на захватчицу, ловко преследуя ее в переплетении ветвей. Скворец и самка дятла с каким-то внешним безразличием держались в стороне, на соседних деревьях, не пытаясь вступиться за своего или помочь ему. Изловчившись, скворчиха все-таки нырнула в дупло, а дятел, вереща, даже не посмел туда сунуться.
На новом месте у дятлов пошло все хорошо, и все прошлые птичьи испытания в конце концов для их птенцов обернулись хорошей стороной.
После того, как дятлята покидают дом, их многому еще надо учить. Прежде всего, главной профессии больших пестрых дятлов — работать на «кузнице», потому что без умения долбить сосновые шишки дятлу трудно прожить зиму. Сорвав зеленую шишку, дятел, закладывает ее в щель-станочек на стволе или ветке и начинает долбить на виду у птенца. Тот сидит рядом, но смотрит то на стрекозу, то на поющего зяблика, то подремывает сытый. К тому же орешки в мягких шишках еще водянисты и, конечно, не так вкусны, как спелые. Но родители не могут ждать, пока они поспеют.
И все-таки настает день, когда дятленок сам вставляет шишку в щель и ударяет ее клювом. Но техника работы — одно, а опыт — другое. После долгого дождя прошлогодние пустые шишки, которых еще немало на ветках, снова плотно сжимают чешуи. Заложит молодой дятел в станочек такую шишку-пустышку, потюкает-потюкает — и сидит в задумчивой позе. Он сыт, но чем-то заниматься надо. Ведь не один только голод толкает птицу к познанию окружающего мира.
И взрослым, и молодым дятлам можно бить зеленые шишки только до линьки, иначе новые перья будут безвозвратно испорчены сосновой живицей. В жаркие дни на молодых рубчатых шишках сверкают капельки: тронь — приклеишься. А дятел, меняя шишку в станке, новую обязательно грудью прижмет, придерживая. Так что и поэтому тянуть с обучением тоже нечего.
Чем дятлята старше, тем кричат они сильнее, ежеминутно торопя родителей, но с каждым днем самка все реже приносит корм к гнезду. Самец утром начинает кормить раньше, корм приносит чаще. Вечером, раздав последние порции, добывает немного корма для себя, и, как только начнут выползать из-под кустов вечерние сумерки, забирается в дупло к детям. Выглянет раза три-четыре, убедится, что поблизости никого, и спрячется совсем.
Если приложить ухо к стволу с таким дуплом, слышится изнутри тихое, как бы сонное бормотание, прерываемое стуком: в последние дни сидения дятлят в дупле тесноватым становится жилье, и дятел-отец скалывает немного щепы со стенок, но наружу не выбрасывает. У подножия осины лежит лишь старая щепа, давно потерявшая белизну, потемневшая от дождя и пыли. Чем выше на стволе дупло, тем россыпь щепы шире, а под этой осиной щепочки чуть не кучкой лежат, потому что до входа легко рукой дотянуться. В прохладные дни, когда взрослые дятлы отлучались на охоту, сунешь внутрь палец — и чувствуется тепло жилого помещения, а кто-нибудь из дятлят, не разобравшись (только бы не опередили), обязательно схватит палец мягким клювом. Но в последний раз стоило только на миг прикрыть дупло ладонью, как стрекотание не стало громче и чаще, а прекратилось, и в следующую секунду трое рослых красноголовых дятлят, как по команде, выскочили наружу и разлетелись по сторонам.