Когда все до последнего беглеца были доставлены в муравейник, работа по восстановлению купола закипела с особой силой, как будто только и ждали возвращения мастеров, чтобы не допустить никаких ошибок в подборе и укладке нужного материала. К середине лета муравейник имел прежний вид, словно не было кабаньего разбоя и ничего в муравьиной жизни не изменялось.
же в апреле зеленая дымка начинает заволакивать светлые березняки, но шершавые дубы подают первые признаки жизни только в мае. В таких неодетых лесах далеко слышны как громкие, так и тихие голоса. По утрам воедино сливаются и страстное гудение клинтухов, и стон невидимок-жерлянок, и трели зябликов, и сухие раскаты барабанной дроби дятлов. Чтобы послушать кого-то в отдельности, надо подкрадываться к нему чуть ли не вплотную. Весенний сигнал лесных мастеров звучит по-разному: один словно сухой палкой по частому штакетнику гремит, другой как трещеткой крутит, третий будто крупный горох на хорошо натянутый барабан сыплет.
Из всех наших дятлов лучший барабанщик — седой: его дробь и раскатистее, и длиннее, и громче. Белоспинный и пестрые начинают будоражить лес своим стуком раньше, чем он. Но седой недели за две до равноденствия перепробует не один «инструмент», прежде чем найдет по душе, и в одно утро так забарабанит на нем, что гул покатится по заснеженным просекам во все четыре стороны. Должен быть этот инструмент таким, чтобы слышен был за километр, чтобы мог выдержать тысячи ударов крепкого клюва.
Один дятел несколько лет подряд владел сухим, без коры дубовым суком с продольной трещиной и небольшой пустотой внутри. Каждое утро он являлся сюда и с перерывами барабанил часа два. И настолько хорош и звучен был этот «барабан», что когда седой улетал по другим делам, его место занимал сосед — большой пестрый дятел.
Другому дятлу понравился дощатый скворечник, прилаженный на развесистом вязе на высоком берегу. Дятел гремел на нем как только мог, пока не прилетел хозяин. Утром он, как всегда, вылетел из леса, подцепился к скворечнику и, не замечая поющего рядом скворца, ударил первую зорю. Второго раската не последовало: скворца, видимо, взяло за живое варварское обращение с его домом, и он пугнул дятла так, что тот долго сидел на соседнем дереве, собираясь с духом. Потом гикнул и помчал за реку, а на этом вязе больше не появлялся.
Весной седой дятел не пуглив, а когда барабанит, к нему можно подойти близко. Дав раскат, птица несколько минут словно не дышит, прислушиваясь, не донесется ли с границ ее владений сигнал соперника или захватчика. Потом снова, зажмурившись, с такой силой бьет клювом в одну точку на суку, что дрожит на нем каждое перышко, кроме жестко упертого в опору хвоста. Сделав последний удар, дятел превращается в изваяние или после короткой паузы несколько раз выкрикивает звонкий призыв.
В такие минуты удается рассмотреть его до перышка. Хоть и называется он седым, в его довольно скромном наряде нет никакой седины. Крылья и спина цвета зимней, вымороженной сосновой хвои. Поясница под ними, наоборот, яркая, как латунь, слегка подернутая зеленью, но еще не потерявшая блеска. Голова и грудь тускло-серые, но не седые, не сивые. От уголков рта назад две узкие полоски-усы. У самца на лбу атласно-красное пятнышко с двухкопеечную монетку. Такой наряд и при ярком свете не бросается в глаза. На замшелом подножье ствола, на пне, муравейнике, на расписанной лишаями осиновой коре, на тесовой крыше или бревенчатой стене затаившийся дятел одинаково незаметен.
Зато его очень хорошо знают на лесных кордонах, где до сих пор деревянные дома, хлева и другие постройки обмазывают не очень прочной, но самой теплой штукатуркой из глины с соломой. Зимой седого дятла так и тянет к этим стенам. Под сильными ударами его клюва глиняная обмазка отлетает кусками, открывая бревна венцов. Обнажив дерево, дятел старательно прощупывает языком все трещинки и отверстия и что-то там находит, иначе не стал бы тратить время на пустое занятие в голодную пору. И к весне некоторые дома выглядят так, словно их обстреливали из дробовиков крупной картечью.
На следующий год все повторяется снова: птица разбивает свежую штукатурку, может быть даже на слух определяя, где еще точит бревно не окоченевший от мороза червь. Поэтому и прощают седому такое озорство: пусть лучше немного тепла уйдет из жилья, но зато стены постоят подольше, а то никому не видимый шашель за несколько лет может в пыль источить сухую сосну, из которой срублен дом. Прощупывает дятел языком все оконные пазы и щели, в которые забираются на зиму мухи-червоедницы.
Зимой седой дятел не такой отшельник, как его пестрые собратья. В эту пору иногда можно встретить кочевую стайку десятка в полтора птиц, которые придерживаются одного направления. Часто в таких группах не бывает ни одного самца.
Седой хотя и живет в одном лесу с большим пестрым дятлом, никак не переймет у того простой и надежный способ добычи корма зимой — рубить сосновые шишки. Вот и ковыряет он стволы да стены до того самого дня, когда апрельское солнце обогреет у опушек и дорог верхушки муравейников. Тогда выходят на эти островки муравьи-теплоносы, и седой дятел впервые за несколько месяцев наедается до отвала. Поэтому так поздно занимает он гнездовой участок: надо знать, можно ли будет на этом участке выкормить хотя бы четверых-пятерых птенцов.
Я ни разу не видел, как седой берет дань с рыжих лесных муравьев, но зато однажды подсмотрел его охоту на черных древоточцев, безобидных муравьев-гигантов. Дятел топтался на торце высокого, в полтора обхвата пне, то завороженно глядя себе под ноги, то наклоняя голову набок, будто прислушиваясь к звукам в середине того пня. Даже сильный бинокль не помог выяснить, что так занимало дятла. Уже после того, как он улетел, стало понятным его поведение. Пень был домом древоточцев, и на его торце зияли широкие ходы, выгрызенные хозяевами. Из них и доставал дятел муравьев, не давая никому показаться на поверхности, а мелькание тонкого и длинного языка было столь мгновенным, что глаз не улавливал его движения. Вот и казалось со стороны, что птица то ли присматривается, то ли прислушивается, но никак не охотится.
И еще есть у седого дятла манера, отличающая его от всей пестрой родни. Цепляясь к любой вертикальной поверхности: к стене, стволу, столбу, он голову держит клювом вверх. На сухой макушке этот дятел словно шпиль громоотвода. Клюв у него острее и длиннее, чем даже у белоспинного, и лоб не выдается, поэтому сходство со шпилем большое. Да и сидит частенько в такой позе подолгу, словно не осматривается или слушает, а дремлет под весенним солнышком.
нем в апрельском лесу и светло, и солнечно, и бабочки порхают, и цветов много, но как-то пустовато без птичьих голосов. Дрозды распевают перед закатом, зарянки и зяблики — утром. Только дятел немного побарабанит по сухой стволине, да теньковка все сбивается со счета. И вот в такой тихий полуденный час вдруг на пол-леса разносится что-то вроде десятикратного повторенного крика малого дятла. Голос резкий, громкий, слышится в нем какое-то раздражение или недовольство. Так заявляет о себе близкая родня дятлов — вертишейка-тикун.
Когда вертишейка захватывает дупло с воробьиным гнездом, она садится у входа в чужой дом и возмущенно орет, словно это ее собственный заняли и не пускают. Покричав, птица смело ныряет в отверстие и выскакивает оттуда с лучком травинок, ниточек, перьев и лыка, из которых было сложено теплое воробьиное гнездо. С таким напористым захватчиком воробушки, конечно, ничего сделать не могут. Вертишейке удается выживать из дупла и большого пестрого дятла. В отсутствие хозяина она забирается в гнездо, выбрасывает из него лишние щепочки и уже близко не подпускает строителя к своему дому. Жильем, как и у дятлов, занимается в основном самец: он его находит, чистит, если надо, и кричит на всю округу, что есть у него дом и нужна ему пара.