Дупло это было сделано когда-то большим пестрым дятлом, и внутри хватало места всей дюжине. Но перед вылетом любой из птенцов мог закрыть собой весь леток. Захватив место, он так и делал: цеплялся лапами за края входа, чуть расставлял крылья и, вереща, держался, сколько хватало сил и терпения. Так он успевал получить порцию-две, пока братьям не удавалось стащить его вниз. То и дело среди перьев брюшка этого птенца, вздрагивавшего от беспрестанных толчков и ударов, появлялся тонкий, шарящий язык братца, потом его же клюв и голова, а потом он получал два-три удара и исчезал. Бывало, что троим сразу удавалось высунуть головы наружу, но порцию получал кто-то один.
Шесть дней мы не сводили глаз с этого дупла. И все эти дни, пока в нем не остались двое, сцены, похожие друг на друга, следовали с утра до вечера. Вначале это вызывало любопытство, но вскоре стало интереснее наблюдать за тем, как новичок, очутившись впервые у входа, ощупывал, словно облизывал длинным языком края дупла и кору вокруг него, как выпархивали один за другим птенцы и улетали куда-то, кто с родителями, а кто и без них. Улетали, но дорогу назад помнили хорошо, хотя и покидали дом впервые в жизни. Некоторые через день-два возвращались назад, но их не принимали те, кто еще сидел внутри. И только благодаря тому, что у молодых вертишеек не было ни оружия, ни силенки, чтобы нанести увечье или серьезную рану, все обходилось недовольным стрекотанием да несколькими перышками, оставшимися в опустевшем дупле.
Птенец, ставший отшельником, кормится несколько дней на муравьиной дороге. Опустеет одна — разыщет другую. Крепнет, подрастает, и перья на нем тоже подрастают до нормы. Узнает кое-что, чего, сидя в дупле, не видел. Спугнешь его — быстренько шмыгает в траву, перепорхнет за кустик, а через минуту-другую снова на месте. А там и за море пора. И в этот путь он тоже отправляется в одиночку, но в одно время с сородичами. Муравьев же в лесу ни от взрослых, ни от молодых вертишеек меньше не становится. Малая доля этой дани даже возвращается муравьиному племени. Когда взрослая вертишейка передает высунувшемуся из дупла птенцу очередную порцию, тот хватает ее с такой торопливостью, да еще при этом норовит ударить кормилицу, что часть куколок падает к подножию дерева, где их быстренько подбирают снующие мимо муравьи, пусть даже совсем другого племени, и уносят в свои гнезда: рабочие нужны всюду.
Есть муравейники, которые то по очереди, то вместе из года в год обирают вертишейка и седой дятел, кабаны не раз сравнивают их с землей в сырую осень, но, видно, на хорошем месте основаны муравьиные гнезда, коль не переводятся, а остаются сильны, несмотря на то, что платят огромную дань своими жителями.
олуденным солнцем залит прозрачный весенний лес. Голубое небо над головой, голубой ковер под ногами. Через несколько дней исчезнет эта голубизна: наверху — до осени, внизу — до будущей весны. Зеленым пологом задернут небо клены, липы, дубы и ясени, и только маленькие солнечные зайчики будут трепыхаться на тропинках. После подснежников будут еще голубые цветы в лесу, но никаким травам вместе не соткать ковра такой густоты. Слышно, как бегут по пересохшим прошлогодним листьям рабочие муравьи, как с березы звучно падают тяжелые капли пасоки из дятловой подсочки, как гудит желто-пегий шмель, пересчитывая кустики медуницы. А в реденьком малиннике, в кабаньем гнезде, смирненько лежат светло-рыжие, полосатые поросята. Вернее, это не гнездо, а простенькое логово из кое-каких веточек и тонких стеблей малины. Свинья скусила их у самой земли и уложила двумя валиками себе под бока.
Цветом те малиновые прутья почти как шерстка поросят, и, если бы не блеск черных глаз, прошел бы я мимо, не заметив прижавшихся друг к другу шестерых зверенышей, ростом вдвое меньше кошки каждый. Гнездо им не защита ни от ветра, ни от дождя, ни от врага. Это не зимняя основательная постройка, в которой можно выспаться, не почувствовав под боком ни холода, ни сырости земли. Валики из прутиков не более чем ограда, за которую запрещено выходить, пока мать в отлучке. Вот и лежат, тараща глазенки на всех, кто проходит, пролетает мимо, а сами — как под шапкой-невидимкой. И вера у них в эту «шапку» настолько сильна, что дотронься осторожно до любого — не вздрогнет. Затаились, но во взглядах нет страха, а только любопытство. Главное — не шевельнуться, не выдать себя. Не только у кабанов, но и у других ночных охотников — ежей, лис детеныши ломают привычный уклад жизни. Уходящим на охоту матерям безопаснее оставлять выводок в норе или логове днем, нежели ночью. Днем не самовольничают поросята, под кустом в сухих листьях спят ежата, и только лисятам не сидится в темной и холодной норе.
Судя по росту, поросятам нет еще и недели. Им уже не грозят те невзгоды, которые выпали на долю ранних — февральских и мартовских выводков. На них еще даже капли дождя не пролилось, комар ни одного не укусил. И матери не надо быть с ними неотлучно, чтобы согревать сосунков теплом своего тела и молока. Что такое холод, они узнают только через полгода, но к тому времени, к первозимью, и щетинка на них погуще вырастет, и подпушь под ней завьется.
При первом знакомстве кабан производит впечатление мрачного и безнадежно тупого животного. Но это мнение исчезает, когда видишь зверя-строителя. С бобром его не сравнить, но в сообразительности и заботливости отказать нельзя. Из крупных зверей кабан — единственный, кто сам создает себе комфорт. Олень, лось могут лечь на снег, на промороженную землю. Кабан же в зависимости от обстоятельств или яму выроет, или муравейник разворочает, или сухую постель настелит, или, как в шалаш, заберется под густую разлапистую сосенку, заваленную снегом.
Яму кабан роет обычно у ствола старой сосны или возле пня, оставшегося от двухсотлетнего дуба. Если свинья с поросятами, она трудится одна, если вместе ходят трое-четверо несемейных, то они и работают вместе, и ложатся в такое убежище «котлом», согревая друг друга. Снег падает на встопорщенную щетину и не тает; почти рядом с дорогой могут залечь звери, а их и не видно. Зато в ясный морозный денек проберется к логову луч солнца, и заклубится в нем пар от дыхания, «закипит котел». По этим паркам можно сосчитать, сколько лежит там больших и маленьких. Способность к строительству и стремление к комфорту проявляются очень рано: уже месячный поросенок сам кое-чего нащиплет себе под бока, а потом ляжет.
Строительство мягкого гнезда — зрелище не только интересное, но и забавное: до комизма старательно иногда мнет и треплет свинья пучок жесткого, сухого тростника или крапивы, десять раз примеряя, как лучше положить его. Перетопчет всю ветошь в полову, да еще иногда сверху что-то вроде крыши соорудит. В таком гнезде в феврале и рождаются крошечные, чуть больше морской свинки, полосатые поросята.
Иногда и в середине лета, когда подросшие детеныши уже не тянутся к соскам, когда они уже многое знают и умеют, матери приходится сооружать (для всего выводка) гнездо особого назначения. Бывает такое только в самые комариные годы, когда из-за беспрестанных дождей и сырости комаров в лесу не убывает даже после солнцеворота. Олени, лоси к этим кровососам относятся спокойно, но кабана комарье может довести до исступления. И тогда зверь находит единственный выход: из зеленых веток, из листьев папоротника-орляка, из другой лесной травы нагромождает он кучу выше собственного роста и заползает под нее, чтобы хоть день полежать спокойно. По величине этого сооружения можно определить, кто его строил — зверь-одиночка или свинья-мать. Под такой ворох она залезает вместе со всеми поросятами, и все лежат там тихонько, словно не дышат. Они хорошо слышат чужие шаги, птичьи голоса, и по этим звукам точно знают, что происходит в округе.
