Скворцы прилетали к магазину позднее, когда скандальное воробьиное племя было уже в сборе и делило места на ветках. Птицы летели небольшими группами с разных сторон, кто где кормился днем, и, не обижая хозяев, тоже устраивались на ветках. Но несколько десятков их рассаживались по карнизам и пилястрам фасада. Утихал воробьиный гам, безлюдела к ночи улица, гасли фонари, и все явственнее слышалось пение невидимых пересмешников.

Были среди них и хорошие певцы, и так себе. Их голоса не смолкали до рассвета, но не берусь утверждать, что всю ночь напролет пели одни и те же птицы. Возможно, что сторожа-добровольцы сменяли партиями друг друга, чтобы поспали отдежурившие смену. А может, были то не сторожа, а зазывалы: мол, есть место, не пролетайте мимо. Свист, щебетание, голоса летних птиц, жабьи трели и лягушачье «уррь-уррррь-уррррррь» подсказывали, что в стае было немало скворцов старше года: молодняк многих голосов еще не слышал.

На ночевке скворцы пели в любую погоду, не всегда с одинаковым азартом, но пели. Сыпал ли снег, светила ли луна, налетала ли дождливая оттепель, или витринные стекла разрисовывал мороз — все им было трын-трава. До минус 27 градусов опускался столбик термометра, но не унывали самые заядлые и не давали унывать другим.

Не было сомнений в том, что скворец, подобно грачу, становится в Черноземье зимующей птицей, и граница его зимовок все дальше отодвигается в направлении весеннего перелета. Видимо, конкуренция с вороньем его не страшила. Но прошло еще несколько зим и обнаружилось, что скворец снова стал птицей весенней: как и прежде, не появлялся он раньше мартовского равноденствия. В причине этого явления сразу никто не разобрался, и по-прежнему считалось, что вид повсеместно продолжает наращивать свою численность. Юные натуралисты и работники лесхозов не успевали развешивать изготовленные за зиму скворечники, но кое-где, заметили, что добротного птичьего жилья стало больше, чем желающих гнездиться в нем. Но и тогда не сразу поняли, что началось угасание великого птичьего племени.

Если бы удалось выяснить все обстоятельства жизни скворца хотя бы в европейской части его ареала лет за 25–30, тогда картина событий была бы ясна от начала до конца. Но и из этих наблюдений сложилось убеждение, что основной причиной быстрого падения численности скворцов была невозможность несколько лет подряд выращивать второй выводок, необходимый для поддержания жизнеспособности вида.

К гнездованию скворцы приступают вскоре после прилета самок. Городские и сельские — раньше, лесные — чуть позднее. В годы с ранней и теплой весной первые птенцы на верхнем Дону покидают гнезда в третьей декаде мая, то есть еще до окончания пролета самых поздних перелетных птиц. И для того чтобы вырастить второй выводок, времени остается предостаточно.

Время жизни птенцов в гнезде у скворцов строго запрограммировано: три недели плюс-минус один день, и не дольше этого срока. Стали птицами — вылетайте! А происходит это так. Родители, как по сговору, прекращают кормление. Они по-прежнему приносят корм, но, подержав его на виду у голодных птенцов, съедают. А те, высунувшись из летка чуть ли не наполовину, отчаянно верещат и от голода, и от того, что сзади их щиплют братья, чтобы скорее уступали им место. Но не дрогнет ни отцовское, ни материнское сердце от несмолкаемой детской мольбы: раз начали выманивать, надо доводить дело до конца. Демонстративно почистив клювы, они улетают и вскоре снова возвращаются со свежими червяками и гусеницами, дразня ими подростков.

На следующий день птенцы, словно поняв, что криком ничего не вернешь, лишь изредка и почти без надежды выглядывают наружу, а больше, как бы советуясь, что делать дальше, сидят внутри. А на третье утро скворечник пуст. И уже заглядывает в оставленное жилье воробей: не занять ли его для своей семьи?

Сразу после вылета молодые скворцы начинают жить в стае, хотя в течение нескольких дней семьи продолжают существовать, но без отцов. Матери уводят выводки в места, где их легче прокормить и быстрее обучить собирать корм самостоятельно. Лесные скворцы слетаются в те дубравы, где много деревьев раннего дуба, а значит и дубовой листовертки, которая служит пищей для множества лесных и нелесных птиц — от пеночек до грачей. Сельские скворцы уводят выводки к стадам и фермам, где всегда множество насекомых. Городские летят на бытовые свалки, собираются во дворах у мусорных ящиков. Порой на этих ящиках творится что-то невообразимое: там и голубей множество, немало галок, скворцы и воробьи, и всем хочется есть. Птицы закрывают отбросы сплошной массой тел. Скворчата не могут отогнать голубей силой и с раздраженным криком бегают по их спинам, умудряясь выхватывать куски из голубиных клювов. Это ли не школа смелости? Слетки из одной семьи стараются держаться вместе и не терять из виду мать, которая еще подкармливает их. Скворчихи сообща охраняют молодняк, скопом нападая на врага. Стоит поблизости показаться сороке, как ее тут же гонят прочь, и длиннохвостая понимает, что это не шутки. Коршун, ворон и ворона стараются держаться в стороне от гомонящих скворчиных ватаг, гирляндами унизывающих толстые провода электролиний. К вечеру летят на места общих ночевок, куда прилетают и самцы. Находит ли кто свою семью, можно лишь гадать. Скорее всего, от отношений «отцы — дети» не остается ничего.

Почему самцы так рано покидают птенцов и самок? Оставив выводок под материнским присмотром, скворец через день-два возвращается к покинутому скворечнику или дуплу в надежде, что станет здесь снова отцом. Вновь раздается его залихватский свист, хотя обстановка уже не та: многие звуки гасит шелест листвы, да и соседи, голосом сильнее, не сидят молча (песенное время в птичьем мире еще не прошло). Однако желание самца не всегда встречает ответную решимость самки вновь отдаться материнским заботам. Нередко она от них отказывается. Причина не в угасшем чадолюбии: ее решение зависит только от того, как далось воспитание первого выводка.

Чем труднее кормить первых, тем неохотнее самки отваживаются на повторное гнездование. Холодный и дождливый май так же плох, как и засушливый и не в меру жаркий: одинаково трудно с кормом для птенцов. В такие весны вместо пяти-шести слетков гнездо покидают три-четыре, а иногда — всего два скворчонка. Птенцы как будто сыты, но что приносят им родители вместо улиточек, дождевых червей, гусениц и личинок? Прокисший и размокший хлеб, еще какую-то снедь с помоек, то, что удается собрать под кормушками скотины. Самим, конечно, на такой диете жить можно (скворцы неприхотливы в еде), но растить птенцов нельзя. К тому же многие самки, видимо, знают, что, если во вторых выводках будет меньше птенцов, чем обычно, им придется выкармливать их в одиночку.

Вышло так, что после благоприятного периода лет двенадцать подряд выдавались то ненастные, то засушливые весны, и скворцы, едва управляясь с первыми птенцами, повторно не гнездились. А тех, что отваживались воспитать вторые выводки, было мало. Такие темпы размножения оказались ниже возможностей вида поддерживать численность на прежнем уровне. И остались от недавнего обилия скворцов лишь воспоминания. В 1985–1986 годах в некоторых донских селах, станицах и хуторах не видели этих птиц даже весной.

Но самцы и в такую годину не изменяли своих повадок. В 1979 году я наблюдал за небольшой колонией скворцов в маленьком, всего в полсотни квадратных метров дворике трансформаторной подстанции. По углам этого дворика стояли четыре бетонных столба, в каждом из которых гнездилась скворчиная семья. Май того года был засушливым, и скворцам ни искупаться, ни напиться негде было. 23 мая из всех гнезд вылетели птенцы, а через два дня на каждом столбе уже пел его прежний владелец. Все они сразу принялись за дело: быстренько выбросили из нежилых помещений кое-какую ветошь, начали рвать свежие травинки полыни, тысячелистника, чтобы подновить гнезда. Всю четверку одолевало одинаковое любопытство: как только один из соседей, оборвав пение, спускался на землю, кто-нибудь из троих заглядывал в его столб. Хозяин беззлобно изгонял гостя, а в эти мгновения в его столб заглядывал другой сосед. И это создавало впечатление, что каждый из четырех переживает: вдруг к нему уже прилетела, а моей все нет.