Дальше шло одно непрерывное “ля-ля-ля”. Певица окончательно забыла слова и теперь просто танцевала, изящно прихрамывая и улыбаясь.

Когда-то ее одобрил сам Академик.

3

В лесах и лугах вокруг Центра мира есть много разных цветов и растений.

Старлаб шел по лугу; трава обтекала его, брызгая в лицо и волосатую грудь насекомыми. Облака, отчетливые, как едва тронутый резцом мрамор, белели в небе.

“Бывают обстоятельства, когда любовь — единственный выход”, — подумал он.

И вытянул руку, чтобы потрогать ветер.

Ветер оказался плотным и шершавым, как сама трава. Если сощуриться, можно было увидеть тело ветра, удлиненное с севера на запад. Внутри этого тела тоже шла жизнь, и эта жизнь была похожа на беличье колесо, вращающее само себя.

Поле оборвалось, начались стволы и ветви, прогибавшиеся под грузом света. Под ногами, повторяя перемещение ветра, двигалась тень. В одном месте тень обросла звуком воды. Старлаб нагнулся и окунул пальцы в воду, идущую на него из земли.

Наполнив водой лицо, Старлаб заглянул в лужу, горящую по краям от солнца.

Вместо привычного лица в воде отразились формулы, значки, кавычки и тире.

“Ну да, — подумал Старлаб, поднимаясь, — я же не взял с собой материальный носитель. Лужа меня и не распознает...”

Нужно было возвращаться.

Он видел себя лежащим; простыня сбилась комом, ладони в йоде. Лицо распарено сном. Щетина — как накипь насекомых на утреннем фонаре.

Рот полуоткрыт, и Старлаб опустил в него правую ногу.

Нога легко прошла сквозь горло, оперлась о воздушную плоть легкого. Следом опустилась и левая нога. Пальцы держались за обветренные губы. Наконец, во рту исчезло и туловище. Мелькнула тыльная сторона языка, ветреные коридоры горла.

Теперь нужно было, ничего не напутав, надеть на себя все тело.

Пятка изнутри соприкоснулась с пяткой, колено — с коленом. Чтобы проверить, Старлаб пошевелил пальцами. Потом пролез в правую ногу и в слегка жмущую стопу. Через пару секунд тело уже плотно прилегало к нему; заныли порезы на ладонях, заболела спина.

Оставалось только стереть это одевание из памяти.

Готово!

Ресницы в колючем утреннем янтаре вздрогнули.

Она лежала на полу. Вздрогнула, повернулась на другой бок.

Старлаб смотрел, как пряди волос приходят в движение, рассыпаются и замирают.

— Пить, — попросила, не открывая глаз.

Он встал и пошел по незнакомой квартире, задевая ногами низкорослую мебель. Подойдя к раковине, Старлаб стал рассматривать ладони. Порезы, пятна йода. Выловив с сушилки кружку, поднес к закрытому крану.

Поставив ее в раковину, бросился обратно в комнату. Схватил скомканные брюки возле лежанки, куртку, все в пятнах крови. Натягивая, бросился к двери. Затанцевал на месте, не попадая в рукав куртки. Попал, застегнулся, рванул дверь.

За дверью открылась узкая темная комната. Посреди натянута веревка. Истекая мыльным соком, сохла его рубашка. Рядом с рубашкой висели его трусы и носки.

Женщина, просившая три минуты назад воды, поправляла мокрые вещи. Капли падали ей на лицо и волосы.

Поблескивая, женщина подошла к нему и подергала его куртку:

— Сними, я потом постираю. Сейчас, видишь, места нет для сушки.

Он кивнул.

— Может, познакомимся? — спросила женщина.

У нее была улыбка ребенка, только что разбившего вазу. Близорукие глаза.

— Познакомимся?

Она взяла его руку и медленно обнюхала. Ладонь наполнилась ее дыханием. Потом она обнюхала его шею и каждое ухо.

— Теперь ты познакомься со мной.

Он неловко взял ее пахнущую стиральным порошком ладонь и поднес к лицу.

— Нет, — она отняла ладонь, потом быстро опустила ее вниз, нагнулась, расстегнула ему брюки. — Так не знакомятся. Знакомятся вот так...

Пол покрывался скомканной одеждой, его и ее. Падали, расплющиваясь, капли с сохнущей рубашки. Медленное движение травы, ломкие крылья жуков.

Ее звали Тварь.

Он переспросил бровями. Она подтвердила. Тварь.

Боковым зрением он изучал комнату. Все стены были в полках. На полках пакеты.

Когда они поднялись, рубашка была уже совсем сухой. Вспомнив, он запустил ладонь в карман и достал постиранное удостоверение человека. Растекшиеся буквы, акварельное облако печати.

Заглянул на кухню. Наклонясь, она глотала воду из крана и смотрела на него. В раковине стояла кружка, которую он оставил там утром. Наполнена, вода лилась через край.

Работать она стала совсем недавно. Пока довольна. Приняли, как свою.

— У нас хорошо, музыке учат.

— Музыке? Зачем?

— Методика такая. А работаем, мы в ночную смену, я и девчонки. Только ничего не помним, единственный недостаток. Как иду на работу — не помню, и что делаю — не помню, и как возвращаюсь — тоже. И девчата тоже не помнят и даже говорят, рады. А я не знаю, как можно радоваться, что память дырявая? Одна наша с ученым познакомилась. Он ей: “Люся, я тоже как в тумане. Как из дома выхожу — помню, а потом все заволакивает”. Когда, говорит, поиск истины становится ежедневной рутиной, то в памяти ничего не остается, кроме наших с вами, Люся, обжигающих встреч. Он ее все Люсей называл, хотя по удостоверению ее Лохудра, это же известно. А он ее — Люся, Люся, а потом — раз и исчез. А Лохудра наша вначале обесцветилась, а потом говорит: значит, имя ему не нравилось.

До этого у него не было женщины. У него была платоническая любовь. Пару раз.

Центр диффузии был недалеко от работы, рукой подать. На входе, возле железной рамки, стоял милиционер. Мужчины с серыми от брезгливости и нетерпения лицами проходили сквозь рамку. Это был детектор эрекции. Если эрекции не обнаруживалось, рамка противно звенела, и милиционер делал шаг вперед.

“Сами не чувствуете, что ли?” — укоризненно спрашивал он, выводя нарушителя из очереди.

“У меня всегда такая, — оправдывался нарушитель. — Я доказать могу!”

“Технику не обманешь. Приходите завтра. Или вот, хотите, подождите с ними…”

И кивал на кучку мужчин, топтавшихся неподалеку на снегу. Дожидались нужного состояния. Рядом с ними стояла принесенная чьей-то заботливой рукой крышка от школьной парты, вся в каких-то рисунках.

Старлаб почувствовал, что рамку ему не пройти.

“Эх ты, — дергал его за руку другой старлаб, с которым он пришел, — это же просто…”

Старлаб сам знал, что это просто. Но ему хотелось чего-то сложного. Хотя бы тех брачных танцев, какие он исполнял перед одноклассницей, когда был голубем.

“Привыкай быть человеком, — знакомый все тянул его к проклятой рамке. — У нас, людей все организованно”.

Наконец, он как-то прошел рамку и озирался, ожидая, что его все равно остановят и начнут перепроверять серьезность намерений.

Вжав голову в плечи, он вошел в портик с колоннами дорического ордера. По сторонам серели статуи, похожие на Неизвестную Богиню. На груди одной из них лежал бумажный стаканчик с вытекшим мороженым.

Еще один милиционер проверил у Старлаба Удостоверение человека. Женщина в вязаной шапке спросила: “Со звуком или без?” — сунула ключ и назвала номер комнаты. Хорошо, что номер был оттиснут на гирьке, прикрепленной к ключу. Иначе бы Старлаб долго бродил по длинному сырому коридору в поисках своей любви.

Дойдя до двери с нужным номером, остановился. Увидев в конце коридора еще одного посетителя, быстро открыл дверь и захлопнул за собой.

Комната маленькая, в два шага. На противоположной стене был нарисован контур женского тела и темнели три отверстия. Два рядом и одно ниже. Старлаб подошел вплотную и заглянул в одно из верхних отверстий.

И отпрянул.

Из темноты на него глядел человеческий глаз. Влажный и безразличный. Такой же глаз (Старлаб, отдышавшись, снова приблизился к стене) глядел из второго отверстия.