“Не будешь кричать?”

Я кивнула. Он стал быстро освобождать комнату от загромождавших ее слов. Потом решил обыскать мою кроватку. Подойдя вплотную, он поднял меня и перенес через комнату. Он мог просто сказать, чтобы я вылезла сама. Но он решил, что я глухонемая. И не знал, как воры должны обращаться с глухонемыми детьми. Поэтому он протянул ко мне ладони, которыми только что рылся в трюмо, и, обхватив, вынул меня из кроватки. Потом перенес через комнату. Я чувствовала, как дрожат его руки.

И тут он посмотрел на меня. До того, как опустить на диван. Взгляд длился полсекунды, но больше было и не нужно.

Он опустил меня на диван, сам стал шарить в моей кроватке. Я смотрела на его сутулую спину. На короткие ноги в пахнущих тишиной и бедностью брюках. Не найдя ничего, он засобирался. Перед тем как уйти, попросил знаком молчать. Я снова улыбнулась. Прихватив сумку с награбленными словами, растаял в подъезде.

С этого дня я стала медленно, но неудержимо запоминать слова. Одного затравленного мужского взгляда, одного прикосновения дрожащих мужских рук оказалось достаточно.

Вбежавшую мать я встретила громким словом: “Яблоко!”

При этом запахи не исчезли. Просто они научились маскироваться, когда нужно, под слова. Зависнув над полом в руках вора, я сделала открытие. Мужчина-вор тоже боялся слов. Для этого он и выбрал эту профессию, профессию сумерек и тишины.

Тогда я поняла (глядя на рыдающую на полу мать, вспоминая глаза и ладони вора), что цель женщины — стать мужчиной. И добиться этого можно только сделав мужчину — женщиной. Нет, не похожим на женщину, не одетым, как женщина, а...

“Что ты там говоришь?” — всхлипывала мать, сидя посреди комнаты.

“Нет, ничего”, — отвечала я.

Она не заметила, что я начала говорить.

Я вылезла из кроватки, подошла сзади к маме и резко развернула к себе. “Я решила стать мужчиной, мама, — сказала я, глядя в ее испуганные, раскисшие

глаза. — И ты мне в этом должна помочь”.

Через неделю она отдала меня в школу. Как мальчика. Метрики, справки — все это было переделано, подделано, подчищено. Для взяток продали бесполезное обручальное кольцо, которое было зашито в матрас моей кроватки. “Ничего, мама. Я вырасту и подарю тебе волшебное кольцо. Оно будет выполнять твои желания…”

“А когда у тебя грудь начнется и остальное, что мы людям скажем?” — плакала мать, десятый раз водя утюгом по мальчуковой школьной форме.

В школе, действительно, пришлось трудно. Не хватало запаса слов. Тяжелый запах хлорки, которая сугробами мокла в школьном туалете, запах горелого масла из столовой — все это убивало остальные запахи. Но главное, не хватало слов. Того запаса, который я набрала после объятий вора, не хватало. Новые слова испарялись за ночь, как дешевый бренди в маминой рюмке.

Через полгода выход был найден. Я подружилась с мальчиком, с которым никто не дружил, потому что он был самым умным в классе. У него были длинные рыжеватые волосы, длинный, с шишечкой на конце, нос, и два огромных книжных шкафа, чье содержимое постепенно перетекало в его лобастую голову.

Как все умные и одинокие дети, он часто болел. Я навещала его. Сидя около его постели, вдыхала запах лекарств, варенья, мочи и разглядывала его лицо. А он рассказывал содержание последней книги.

Однажды он снова заболел, я сидела у его кровати, родителей не было. Он быстро, срываясь в кашель, рассказывал; потом уснул. Я тихо встала, надела пальто. Постояла возле двери, слушая, как трещит счетчик. Потом бросилась обратно в комнату и влетела к нему под одеяло. Он проснулся и испугался. “Я хочу тоже болеть, — объяснила я. — И знать столько, сколько знаешь ты”. Он кивнул и потянулся ко мне. Испуганные, слезящиеся от любопытства глаза. Дрожащие пальцы.

Мы лежали обнявшись. Я даже не сняла пальто. Нам хватало губ. “Ты разве не мальчик?” — спросил он, гладя меня, как собаку. “Мальчики разные бывают”, — ответила я. “Я знал”, — кивнул он.

Он был умный.

Услышав, как открывают входную дверь, я вылетела из кровати и бросилась в коридор. “Уже уходишь?” — слышала я сквозь сердцебиение вопросы входивших родителей.

После этого я стала учиться все лучше. Моя вторая жизнь, как и прежде, протекала в мире запахов. Иногда между миром слов и миром запахов с хрустом возникала трещина, и я снова начинала хуже запоминать. Тогда я внимательнее вглядывалась в лица мужчин, отыскивая нужные глаза, запахи, нервные движения рук. И расставляла капканы. До тех пор, пока не чувствовала на себе дрожащую мужскую ладонь и взятые в осаду глаза не капитулировали, блаженно прикрыв веки.

Так я смогла окончить школу, потом университет, защитить диссертацию.

Лишь один раз я ошиблась.

Потеряла голову от античных форм. От ложного классицизма голых веснушчатых рук. От солнечной головы тритона.

Последствия были убийственны. Мрамор оказался душной плотью. Никакой дрожи в ладонях. Все ловко и уверенно. Возвращалась пустая, в жмущих ботинках. В голове позвякивали сотни ненужных, как груда булавок, слов. Словарь запахов был пуст. Лишь какие-то случайные запахи — асфальта, пыли и его дешевых духов — задержались на опустевших страницах. Сердце сходило с ума; хотелось подпрыгнуть и, наплевав на жмущую обувь, закружиться.

Села на бордюр, разревелась. Первый и последний раз. Видя плачущего юношу (короткая стрижка, металлические цацки), прохожие целомудренно отворачивались.

Дома сидела мать. Бутылка, стоявшая перед ней, искажала лицо. “Пришел, сынок?” — засмеялась она. Она вообще стала часто смеяться.

Ночью приснился сон: иду в свадебном платье по полю, полному ублюдочных ромашек. Ромашки ничем не пахнут. Поле ничем не пахнет. Проснулась злая, в слезах.

Хуже всего, что мой мраморный подонок стал звонить (я не поднимала). Вторая серия? Нет, я не любитель сериалов. “Не любительница”, — поправляли меня в трубке. Капли холодного пота. Начинался шантаж. Если бы со мной были запахи, я бы смогла... “Ну давай встретимся”, — слышала я из брошенной трубки. Животное!

И тогда я в первый и последний раз стала молиться. Я молилась Афродите Урании, широкоплечей, мужеподобной богине. Я нарисовала ее контур на стене (в углу смеялась мать), и стала молиться и исповедоваться. Меня замутило. Запахло чем-то непривычным. Закричала мать, и я увидела, как в стене, в контуре, открылись синие глаза. Я поднялась, подошла к ее глазам. Мне показалось, что они смотрят со страхом. Синие глаза с желтоватым дымком вокруг зрачка. Я прижалась к контуру и не могла отойти. Потом медленно сползла по стене, упала на скрипучий стул, отключилась.

На следующий день я проснулся от наплыва запахов. Они вернулись ко мне. Мир снова приобрел четвертое измерение; я кружился по комнате. Все запахи были на своих местах; их словарь разворачивался передо мной, как прозрачный промасленный свиток.

Праздник отравляло только то, что я должна была везти в больницу мать. После вчерашнего она все показывала на стенку и жаловалась. “Была дочка — стал сын, была стенка — стал человек”. Бросалась к тому месту, где стояла раньше моя кроватка, искала обручальное кольцо. На месте кроватки теперь желтела куча хлама, который мать притаскивала с улицы.

В больницу, куда мы приехали под вечер, поступил еще один пациент. Я увидел его издали, сомнений не было. Мой тритон извивался в руках потных санитаров.

“Я — рыба! — вырывался он. — Выпустите меня в воду, я задыхаюсь...” На следующий день об этом случае сообщили газеты. Студент университета сошел с ума от любви; стал называть себя именами разных животных, пока не внушил себе, что он рыба. В лечебнице, куда его доставили, несчастный умер на следующее утро, задохнувшись.

“Какая же я сволочь, — думал я. — Какая же я мразь”. А на душе становилось все спокойнее и спокойнее.

— Я не могу больше читать. Мне пора. Суп в холодильнике.

Тварь бросила книгу на кровать, поднялась. Была уже одета, собиралась уйти.

— Послушай, — он приподнялся, — ты никогда не слышала о медузах?