История лишь наводит на мысль о том, что капитализм есть необходимое условие политической свободы. Очевидно, это условие недостаточное. Фашистскую Италию и Испанию, Германию в разные периоды за последние 70 лет, Японию перед Первой и Второй мировыми войнами и царскую Россию нескольких десятилетий до Первой мировой войны нельзя даже с натяжкой охарактеризовать как политически свободные страны. А ведь в каждой из них господствующей формой экономической организации было частное предпринимательство. Ясно поэтому, что можно иметь капиталистическое в своей основе экономическое устройство и в то же время несвободное устройство политическое.

Но даже в перечисленных странах граждане обладали куда большей свободой, чем граждане современного тоталитарного государства, вроде России и нацистской Германии, в которых экономический тоталитаризм сочетается с политическим. Даже в царской России некоторые граждане могли при определенных обстоятельствах поменять место работы без разрешения политических властей, потому что капитализм и наличие частной собственности служили известным противовесом централизованной власти государства.

Взаимоотношения между политической и экономической свободой сложны и никоим образом не односторонни. В начале XIX века Бентам и философские радикалы были склонны рассматривать политическую свободу как средство достижения свободы экономической. По их мнению, массам мешают налагаемые на них ограничения, и если политические реформы предоставят избирательное право большинству населения, люди выберут то, что для них лучше, то есть проголосуют за свободную конкуренцию. Задним числом нельзя сказать, что они были не правы. Были проведены значительные политические реформы, за которыми последовали реформы экономические, направленные в сторону большей свободы предпринимательства (laissezfaire). Результатом таких изменений в экономическом устройстве общества стало огромное повышение благосостояния масс.

За торжеством бентамовского либерализма в Англии XIX века последовала реакция в виде усиления государственного вмешательства в экономическую сферу. В Англии, как и в других странах, эта тенденция к коллективизму резко усилилась из-за двух мировых войн. Господствующей заботой в демократических странах сделалось благосостояние, а не свобода. Распознав таящуюся здесь угрозу индивидуализму, интеллектуальные наследники философских радикалов — назовем только Дайси, Мизеса, Хайека и Саймонса — высказали опасения, что непрерывное движение к централизованному контролю над экономической деятельностью окажется «Дорогой к рабству» (так озаглавлена книга Хайека, где проведен проницательный анализ этого процесса). В экономической свободе они видели прежде всего средство достижения свободы политической.

События периода после Второй мировой войны обнаруживают и другое соотношение между экономической и политической свободой. Коллективистское экономическое планирование действительно ущемило индивидуальную свободу. Однако по меньшей мере в части стран это в результате привело не к подавлению свободы, а к коренному повороту в экономической политике. Наиболее разительный пример снова дает Англия. Переломным пунктом явился, по-видимому, указ о «контроле над занятиями» (control of engagements), который лейбористская партия, невзирая на высказывавшиеся опасения, сочла необходимым издать для осуществления своей экономической политики. Этот закон, если бы он был в полной мере проведен в жизнь и его прилежно исполняли, привел бы к централизованному распределению людей по роду занятий. Это до такой степени шло в разрез с личной свободой, что новый закон соблюдался в ничтожном меньшинстве случаев и продержался совсем недолго. Отмена его привела к решительным переменам в экономической политике, характеризующимся меньшим доверием к централизованным «планам» и «программам», снятием многих ограничений и большей опорой на частный рынок. Подобные политические сдвиги произошли в большинстве демократических стран.

Эти политические сдвиги объясняются прежде всего тем, что централизованное планирование имело ограниченный успех, а то и вовсе не достигло желанных целей. Однако сама эта неудача может быть — по крайней мере, до определенной степени — отнесена на счет политических последствий централизованного планирования и нежелания довести его до логического завершения, когда возникает необходимость переступить через высокоценимые права личности. Вполне возможно, что этот сдвиг — лишь временная пауза в коллективистской тенденции нашего столетия. Даже если это так, он иллюстрирует тесную взаимозависимость между политической свободой и экономическим устройством.

Исторический опыт сам по себе никогда не бывает убедителен. Возможно, расширение свободы лишь по чистому совпадению произошло одновременно с развитием капитала и рыночных институтов. Почему между ними непременно должна быть взаимосвязь? Каковы логические связи между экономической и политической свободой? Рассматривая эти вопросы, мы сперва обсудим рынок как непосредственный компонент свободы, а затем — опосредованную взаимозависимость между рыночными отношениями и политической свободой. Побочным продуктом анализа станет эскиз идеального экономического устройства свободного общества.

Как либералы, при оценке социальных институтов мы исходим из свободы индивида, или, может быть, семьи как нашей конечной цели. В этом смысле свобода обретает ценность только в отношениях между людьми: для Робинзона Крузо, сидящего на пустынном острове без Пятницы, она лишена всякого смысла. На своем острове Робинзон Крузо испытывает «ограничения»; «власть» его ограничена, как ограничен круг имеющихся у него альтернатив; однако в том смысле, в котором мы ее рассматриваем, проблема свободы перед ним не стоит. Точно так же в обществе наличие свободы ничего не говорит о том, что индивид делает со своей свободой; это не всеобъемлющая этика. Действительно, одна из главных целей либерала состоит в том, чтобы оставить этическую проблему индивиду: пусть он сам поломает над ней голову. «По-настоящему» важные этические проблемы — это те, что стоят перед индивидом в свободном обществе: что ему делать со своей свободой? Таким образом, либерал выделяет два набора ценностей: ценности, касающиеся отношений между людьми — контекст, в котором он отдает приоритет свободе, — и ценности, необходимые индивиду для того, чтобы воспользоваться своей свободой, — а это область индивидуальной этики и философии.

Либерал считает, что люди несовершенны. Для него проблема социальной организации является в такой же степени негативной проблемой удержания «плохих» людей от причинения зла, в какой она является проблемой помощи «хорошим» людям в совершении добра; разумеется, «плохими» и «хорошими» могут быть одни и те же люди: всё зависит от того, кто о них судит.

Главная проблема социальной организации состоит в том, как скоординировать экономическую деятельность большого числа людей. Даже в относительно отсталых обществах для адекватного использования наличных ресурсов необходимы разделение труда и специализация функций. В обществах высокоразвитых уровень координации, потребной для всемерного использования возможностей, предлагаемых современной наукой и техникой, не измеримо выше. Буквально миллионы людей заняты тем, что ежедневно доставляют друг другу хлеб насущный, не говоря уже о ежегодно меняемых автомобилях. Поборник свободы стоит перед нелегкой задачей: как совместить эту всеобщую взаимозависимость с индивидуальной свободой.

В принципе существует лишь два способа координации экономической деятельности миллионов. Первый — это централизованное руководство, сопряженное с принуждением; таковы методы армии и современного тоталитарного государства. Второй — это добровольное сотрудничество индивидов; таков метод, которым пользуется рынок.

Возможность координации через добровольное сотрудничество основывается на элементарном — хотя и часто оспариваемом — тезисе, что из экономической операции выгоду извлекают обе стороны, — при том условии, что эта операция добровольна и продумана с обеих сторон.