В интервью мы пытались выяснить, как относятся дети к тому, чтобы донести на соученика в тех случаях, когда они, в отличие от Райли, не выступали соучастникам преступления. Сказав правду, они для себя не добились бы ничего. Мы задавали им такой вопрос: «Если учитель спрашивает тебя, не твой ли друг сломал школьный магнитофон, а ты знаешь, что это сделал именно он, доложишь ли ты об этом учителю?»

Менее трети ребят ответили, что они сообщили бы учителю правду. Решение давалось им нелегко.

Вот типичные ответы:

«Это зависит от того, нарочно ли он это сделал».

«Друг дороже сломанного магнитофона».

«А магнитофон очень дорогой?»

«А что, в этом еще кого-то невиновного обвиняют?»

«А сам он провинившийся на меня ябедничал?»

Ребята взвешивали моральные соображения, пытаясь принять правильное решение. Они по-своему старались оценить мотивы провинившегося, масштаб нанесенного ущерба, возможные обвинения в адрес невиновных.

Как дети разрешают противоречие между обязательствами перед старшими и лояльностью к товарищам, было показано в одном исследовании, проведенном в обычной средней школе. Учителя вызвали из класса, чтобы он ответил на важный телефонный звонок. Один из учащихся поднялся со своего места, подошел к учительскому столу и сгреб с него горстку лежавших там монет — центов семьдесят пять. Со словами: «А ну посмотрим, что из этого выйдет!» — он сунул мелочь в карман и вернулся на свое место.

Все ученики пребывали в неведении относительно того, что инцидент спровоцирован психологами как часть эксперимента по изучению лояльности к сверстникам. Ученик, взявший деньги, выступал «подсадной уткой» — он следовал инструкции экспериментатора. Организовавшие этот опыт доктор Герберт Харари и доктор Джон Макдэвид нашли двух добровольцев, согласившихся «стащить» 75 центов. Один из подставных учеников обладал высоким статусом (именно его имя одноклассники чаще всего называли, когда их просили выбрать пятерых, наиболее достойных представлять класс на общешкольном собрании). Имя другого в этом контексте не упоминалось ни разу, т. е. его статус был низким. В одном классе деньги присвоил ученик с высоким статусом, в другом — с низким.

Затем учащихся обоих классов вызывали поодиночке или парами и спрашивали: «Ты не знаешь, не брал ли кто-нибудь деньги с учительского стола? Ты знаешь, кто их взял? Если знаешь, скажи — кто?»

Все ученики, которых опрашивали поодиночке, сказали правду. Никто не солгал независимо от того, каким статусом обладал подставной ученик. Ситуация, однако, была совершенно иной, когда учеников вызывали парами. В этом случае то, как каждый себя поведет, тут же становилось известно товарищу. Налицо было откровенное давление! И когда речь шла о виновном, имевшем высокий статус, правды не сказал никто. Все отрицали, что им известен факт пропажи и что они будто бы знают, кто взял деньги. Воришку с низким статусом не защищал никто. Все назвали его имя. Аналогичные результаты получены и в другом эксперименте, где подобная ситуация была разыграна на ином материале[11].

Родители, однако, хорошо знают, что некоторые дети более устойчивы к влиянию сверстников. В следующей главе мы рассмотрим причины, объясняющие эти индивидуальные различия.

Родители считают, что дети должны каяться в своих прегрешениях, т. е., по сути, доносить на самих себя, даже если уверены, что откровенность повлечет за собой неприятности. Именно такого поступка я ожидал от Тома в связи с его вечеринкой. Этого я и поныне ожидаю от него, если что-то нехорошее случится с ним в школе. Я понимаю, что выдвигаю суровое требование, но надеюсь, что обязанность рассказать впоследствии обо всем родителям повлияет на само поведение Тома и он будет менее склонен ввязываться в какую-либо неприятную историю. По мере возможности я также стараюсь не наказывать его или избираю гораздо более легкое наказание в тех случаях, когда он честно признается в своих поступках.

Взрослые, как гласит 5-я поправка к американской конституции, не обязаны сами выдвигать обвинения против себя в суде. От ребенка же, как бы находящегося перед судом родителей, мы, однако, ждем самообвинений и не хотим признать его возможность апеллировать к данной поправке. Дети тем не менее находят способ уклониться от этого, уверовав, что не следует по доброй воле докладывать о чем-то предосудительном, пока их прямо не спросят. Одна двенадцатилетняя девочка так и говорит: «Не признаться не значит солгать». Она к тому же может уверить себя, что ее маме и папе вовсе не интересна правда. Эта линия защиты, как правило, возникает лишь в подростковом возрасте, но впоследствии не исчезает. Ведущая газетной рубрики полезных советов Энн Ландерс зачастую советует своим взрослым читателям не каяться в прошлых грехах, «не будить лиха, пока спит».

Шестнадцатилетняя Бетси доверительно сообщила мне, что о своей половой жизни она родителям никогда не лгала. По ее словам, они не интересовались, она ничего и не рассказывала. «Конечно, мама когда-то говорила, чтоб я этого не делала. Ну, всякие там разговоры о беременности, болезнях и все такое… Но это было года два назад. А с тех пор мама ни о чем не спрашивала. Даже когда я прихожу поздно — вы понимаете, очень поздно, — она задает мне только один вопрос: „Хорошо провела время?“»

Бетси считает, что об ее интимной жизни родители ничего не хотят знать, иначе спросили бы. Выяснить у родителей Бетси, так ли это, я не мог, не нарушая конфиденциальности. Но некоторые родители из тех, кого я об этом спрашивал, утверждали, что они в подобных случаях хотели бы быть в курсе дела.

Если родителям Бетси действительно все равно, то лжет ли она, ничего им сама не рассказывая? Она, конечно, вводит их в заблуждение, а следовательно, это можно назвать ложью. Но если родителям самим угодно пребывать в заблуждении, то подобная ложь не слишком серьезна; она, скорее, сродни вежливости. Мы сами учим детей вести себя тактично, т. е. иной раз не говорить правду — вроде: «Знаешь, бабушка, мне не очень нравится твой подарок». Мы учим их говорить то, что правдой не является: «Большое спасибо, бабушка! Я мечтал о таком галстуке». Мы считаем это вежливостью, а не ложью не только потому, что таким образом щадим чувства других людей. Серьезная ложь во многих случаях тоже их щадит. Никому не доставляет удовольствия выслушивать, что натворил ребенок в школе, но утаивание подобных неприятных событий никак не отнесешь к проявлениям вежливости или такта. Ребенок понимает — родителям следует сообщать обо всех своих проступках. Однако хорошо известно, что из соображений тактичности мы не всегда говорим полную правду. Мы часто притворяемся. А учатся притворству начиная с детских лет.

В случаях, подобных истории Бетси, правила поведения четко не определены. Поэтому далеко не все родители согласятся, что Бетси солгала. Вообще нам удобно считать, что другой человек и не хочет узнать правду. Это дает нам возможность совершать неодобряемые им поступки, не испытывая чувства вины. А если этот самый человек еще и не дает ясно ронять, о чем он хотел бы узнать обязательно (что часто бывает в отношениях между родителями и детьми, да и между самими родителями), то ложь в форме умолчания легко оправдать, тем более что четкого общепризнанного правила на сей счет не существует.

Я допускаю, что родители Бетси испытывают противоречивые чувства. Как и большинство родителей, они хотели бы знать, как Бетси ведет себя, чтобы в случае необходимости попробовать уберечь ее от беды, но они стесняются говорить с ней о сексуальном поведении. Родители опасаются: если они будут точно знать, что дочь имеет сексуальные контакты, и постараются заставить ее от них отказаться, то Бетси не послушается, и они не смогут добиться своего. Испытывая такие чувства, родители ведут себя сдержанно и неуверенно, что сама Бетси расценивает как безразличие. Мне, конечно, легко сказать, что им обязательно следует серьезно поговорить с нею, поскольку сам я не испытываю их противоречивых чувств. Но если они все-таки решатся на разговор, Бетси, по крайней мере, узнает, что она не безразлична родителям. А они смогут хотя бы разъяснить ей необходимые меры предосторожности, если уж запрет не возымеет действия.