— Почему? По какому праву? На каком основании? — затарахтел он.

— Мы операторы, — сказал Юрий. — Снимаем фильм по сценарию товарища Бомаршова. Ясно? Продолжайте собрание и не обращайте внимания на аппарат, а то придется переснимать.

Толстяк в мгновение ока очутился на прежней позиции и продолжал свою речь, изредка косясь в сторону операторов:

— По линии кулинарии у нас обстоит благополучно. Если в прошлом году в суточный рацион товарища Бомаршова входило четыре тысячи калорий, то в этом году мы добились уже шести тысяч. Значительно увеличился состав витаминов. Если в четвертом квартале прошлого года Дормидонт Сигизмундович потреблял витамина А…

— Интересно, кто эти люди? — пробормотал Юрий. — Март, ты согласился бы работать чистильщиком обуви у писателя-частника?

— Это уж чересчур, — обиженно улыбнулся Благуша. — Что ты все переходишь на личности? Вот садовник, бывший торговец, он здесь на месте.

— Эти деятели, — продолжая съемку, сказал Юрий, — наверное, или из уволенных с предприятий прогульщиков, или такие типы, которых боятся на работу в приличные учреждения брать… Члены профсоюза при писателе Бомаршове!

— Товарищ Можаев! Товарищ Благуша! — послышался голос Альберта. — Папа ждет вас!

Альберт показался из-за поворота аллеи, подозрительно взглянув на расчехленный аппарат.

Операторы направились к беседке.

— Хуже по линии юридической, — доносился до них голос толстяка. — Юрисконсульт сумел выиграть за прошлый год лишь семьдесят пять процентов конфликтных исков к издательствам. Из них за непошедшую продукцию Дормидонта Сигизмундовича — тридцать семь, и четыре десятых процента. Как ведется массово-воспитательная работа? Организован кружок по изучению произведений товарища Бомаршова…

У «Водяного поцелуя» стояла Пелагея Терентьевна. Она была явно взволнована разговором с Бомаршовым.

— Мы и про кино поговорили, — произнесла Калинкина, когда операторы поравнялись с ней. — Я ему все выложила. Если уж вы, мол, о нас писать захотели, надо было хотя бы несколько раз в гости зайти. Познакомиться поближе.

— Ну, а он что? — спросил Юрий. — Поклялся?

— Какое там! — махнула рукой Калинкина. — Подбоченился фертом и говорит: «Вы меня не агитируйте: я сам соцреалист с 1917 года!» Вот и попробуй поговори с ним.

— Придется все-таки попробовать, — запальчиво произнес Юрий.

— Ступайте. Он вас ждет, — сказала Пелагея Терентьевна, опускаясь на скамейку. — А я здесь от него отдохну.

— Как свадебные переговоры? — шагая к беседке, спросил Можаев Альберта. — Договорились о засылке сватов?

— У нее странноватые взгляды на жизнь, у этой милой Пелагеи Терентьевны, — осторожно начал Альберт. — Она несколько прямолинейна… У меня сложилось такое, может быть, впрочем, ошибочное мнение, что они с папой не пришли к соглашению…

Альберт подбежал к беседке и распахнул дверь.

— К тебе, па, операторы, — сказал Бомаршов-младший. — Те самые, что снимают фильм о Калинкиных… Пускать? Заходите.

Благуша и Можаев вошли в беседку. На стенах висели большие снимки различных памятников писателям: Пушкину, Лермонтову, Островскому, два Гоголю и другие. Сам Дормидонт Сигизмундович стоял у распахнутого окна в позе московского памятника Пушкину — наклонив задумчиво голову, одна рука сзади.

— Пожаловали зачем, по какому поводу? — спросил он и переменил позу. Теперь он стоял так, как бронзовый Горький на площади Белорусского вокзала в столице. Только трости не хватало.

Бомаршов оказался человечком маленького роста. И вся обстановка в его кабинете-беседке тоже была соответствующе мелких габаритов. Граждане нормального роста чувствовали себя тут ненормально.

Волосы у Бомаршова были длинными, подстрижены и зачесаны на пробор а-ля Николай Васильевич Гоголь. Бородку он заимствовал у Льва Николаевича Толстого. Окал Дормидонт Сигизмундович, как Горький, перемежая фразы легким покашливанием, как Чехов.

В беседке витал легкий коньячный запашок.

— Чем могу?.. Кхе-кхе… — повторил вопрос литбоярин.

«Трудно быть облклассиком, — подумал Юрий, — какую работу над собой пришлось провести!»

Мартын доложил:

— Да вот, Дормидонт Сигизмундович, снимаем фильм по вашему сценарию, и получается дуже много серьезных затруднений.

— А у меня все написано! Подробно! — сказал Бомаршов, садясь в креслице и приглашая жестом гостей тоже садиться. Усевшись, он сразу принял позу, в которой запечатлен драматург Островский, вот уже много лет сидящий в своем гранитном кресле возле Малого театра в Москве.

Беседа прервалась звонком телефона.

— Да, я, — сказал Дормидонт Сигизмундович. — Выступить перед рабочими Кожкомбината? Не могу. Сколько? При чем здесь деньги? У меня просто нет времени… Что вы мне твердите — рабочие, рабочие… А я перед буржуями никогда не выступал… Да. И вообще, я болен!

Когда разговор с Кожкомбинатом окончился, Юрий, едва-едва сдерживаясь, чтоб не вскипеть окончательно, рассказал Бомаршову о тех фактических неточностях, которые мешают съемке, о мнении Пелагеи Калинкиной, об уже проведенной работе.

— Я замечаю, что вы слишком критически настроены, — сказал Бомаршов. — Вам бы фельетончики писать, даже манера разговора такая… Конечно, вам снимать серьезную киноэпопею трудно. Вам дай волю — весь фильм превратите в фельетон, а?

— Там будут элементы кинофельетона, — согласился Юрий, — это обогатит картину, расширит рамки…

— Делайте так, как написано в сценарии, — указал Бомаршов. — Кинопортрет ли это, кино ли очерк, — раз там стоит моя фамилия, то отвечаю за него я. И извольте снимать так, как я написал. Вы меня поняли? Впрочем, не вам судить меня, а истории. История сама выберет металл, из которого она отольет мои инициалы. Но мы уклоняемся от дела, а моё время дорого. Творчество — трудоемкий процесс.

И Бомаршов, наклонившись вперед, принял положение, в котором находился Гоголь на своем бывшем памятнике.

— Как в центре? — спросил вдруг Бомаршов. — Наверное, пытаются меня предать забвению? Что-то некрологи на подпись не присылают…

— Мы как-то далеченьки от литературных кулуаров, — с остатками почтительности сказал Мартын. Его почему-то магнетизировало присутствие человека с известным именем. — Мы больше по кино… А студия вам ничего не пишет о сценарии — замечания, указания? Мы пробовали мастерить все, как у вас, но целиком это невозможно.

— Вот именно! — веско сказал Бомаршов. — Мастерство надо иметь, мастерство, молодой человек! А студия? Что мне студия? Я сам себе студия. Мои мысли — моя собственность. Искажать их не позволю!

— Да, но они не всегда соответствуют правде… — жестко сказал Можаев. — Вы ведь не видите ничего дальше своего забора. Откуда вам знать, как живут простые смертные? Вот хотя бы ваш сценарий… Где в нем правда жизни?

— Правда живет в моем сердце, и она там преломляется в зависимости от жанра… А дерзостей я не потерплю. В моем лице вы оскорбляете всю литературу, — и он принял горделивую позу памятника неизвестному гению. — Звуковой вариант тоже будет? А жаль. Погибнет живое слово — ведь самая сильная сторона моего дарования, как писала «Литэнциклопедия», — это стиль…

И, встав в гордую позу памятника самому себе, продолжил:

— Гениев сейчас нет. Титаны спят. Приходится нам делать литературу. Наша когорта — это алмазный фонд! Государственное достояние!

Писатель презрительно взглянул на Можаева и, подойдя к окну, снова принял позу пушкинского памятника.

— А в сценарии все равно придется многое менять, — настаивал Юрий.

— Ни в коем случае, — сказал Дормидонт Сигизмундович, — слово, написанное Бомаршовым, не вырубить и отбойным молотком. Вы мне не нравитесь, молодой человек.

— Я польщен этим, — усмехнулся Юрий, бросив взгляд на Благушу. Кажется, он одержал двойную моральную победу: Март смотрел на писателя уже с явным осуждением.