Ты, Оля, пишешь, что мои письма совсем не похожи на письма, а похожи на повесть с продолжением. Мне это было очень приятно прочитать, потому что я… Я сейчас, Оля, раскрою тебе один свой секрет (издалека, на бумаге, как-то легче раскрывать секреты, чем вслух). Я ведь раньше и правда мечтал сочинять рассказы. И даже не просто мечтал, а и сочинял их, и записывал в тетрадку.

Однажды я прихожу домой — и вижу: Нелька сидит за столом и громко читает один мой рассказ, еще не совсем законченный. Читает, а сама над каждым словом ухмыляется, и отец с Еленой Станиславовной тоже слегка улыбаются. Я чувствую: они хотят сдержать свои усмешки, но не могут. Чем -то мой рассказ их развеселил, хотя он был очень грустным по содержанию.

Когда они меня в дверях увидели, то сразу сделали серьезные и внимательные лица, будто увлеклись, слушая Нельку. Я вырвал свою тетрадь… А Елена Станиславовна покрылась розовыми пятнами и как-то очень тихо, медленно произнесла:

— Разве Коля не разрешил тебе взять эту тетрадку?

— Нет… Я сама…- промямлила Нелька. — А что тут особенного? Он же слушает, когда я играю на пианино. И никакого разрешения не спрашивает!

— Это разные вещи, — медленно проговорила Елена Станиславовна. — Ты поступила нечестно… Ты должна попросить у Коли прощения.

— Я? У него?! Никогда в жизни! — закричала Нелька. И побежала рыдать в соседнюю комнату.

— Тогда я вынуждена это сделать за свою дочь, — сказала Елена Станиславовна.

Она сказала так, но я чувствовал по ее тону, что не имею никакого права прощать или не прощать ее. И поэтому я ничего не ответил, а схватил тетрадку, убежал во двор и долго сидел там возле своего любимого зеленого холмика. Мне очень хотелось доказать им всем, что вовсе не обязательно смеяться над моими грустными рассказами. И я послал тетрадку в редакцию…

В те дни, когда выходит «Пионерка», я первым бежал к почтовому ящику и прямо впивался глазами в каждую заметку. По заголовкам я бы, конечно, тоже мог определить, что рассказ мой не напечатан, но я думал, что в редакции могли заголовок изменить. Ведь, наверно, бывает так, что заголовок не нравится, а весь рассказ нравится.

Я бегал к почтовому ящику в будние дни, когда выходит «Пионерка», а толстый заказной пакет на мое имя пришел как раз в воскресенье. И я тогда был во дворе. Его передала мне Елена Станиславовна. По толщине конверта она, конечно, поняла, что тетрадку с рассказом мне вернули обратно. Так что ничего я ей, отцу и Нельке не доказал. Не сумел я им ничего доказать…

Письмо из редакции было очень коротенькое. Там писали, что как раз название рассказа «очень многообещающее», но сам рассказ «разочаровывает, потому что сюжет его выдуман, а не взят из жизни».

Тогда я стал сочинять стихи. И их мне тоже возвращали обратно. Правда, конверты уже были тоненькие, и Елена Станиславовна с Нелькой не могли догадаться, хвалят меня в этих письмах или ругают. Меня не ругали, но писали, что я «не овладел стихотворной формой», и опять обвиняли в том, что «сюжеты вымученные и нежизненные».

Мне казалось, что все мои домашние потихоньку торжествуют. И когда они начинали хвалить Нельку за ее способности и трудолюбие, мне всегда казалось, что они чего-то не договаривают, но сами в душе думают: «А у тебя никаких способностей нет. И трудолюбия хватает только на то, чтобы возиться со своими птицами!»

И я так сильно захотел доказать им, что они неправы… Так сильно, что даже, помнишь, украл чужое стихотворение и хотел выдать его за свое. Я никогда не забуду тот родительский день и твое лицо, когда ты рвала на клочки чужое стихотворение, которое я подписал своей фамилией. Я давно хотел сказать тебе о том, что этого больше никогда не будет. И вот сейчас говорю…

А если письма мои и правда хоть немножко похожи на рассказы или, там, на повесть, то это здорово. Это у меня как-то случайно, само собой получается… А может быть, потому, что в них сюжеты не выдуманные, как были в той моей тетрадке, а «взяты из жизни». Я очень хорошо запомнил слова, которые были в тех красивых конвертах, гладеньких и пахнувших клеем, которые мне присылали из редакции.

Я теперь даже нарочно буду писать письма, как рассказы. Со всякими подробностями. Пусть у меня будет хоть один настоящий читатель: ты, Оля!

Неужели Артамонов и сейчас продолжает выживать тебя со своей парты? И издеваться над твоей рукавичной мастерской? Напиши об этом. И попроси меня наконец выполнить твою просьбу… Очень прошу тебя.

Коля

Оля пишет Коле

Дорогой Коля!

Это испытание будет труднее первого… А может быть, и легче. Но, по крайней мере, оно будет тайное! О нем не напишешь в стенгазете или в «боевом листке»…

Я расскажу тебе, Коля, о человеке, который там, на Урале, скучает обо мне сильнее всех. Другие, наверно, скоро меня забудут, а Тимофей не забудет… Я знаю это. Его фамилии нет в нашем классном журнале: он учится и живет далеко от нашей школы, на другом краю города.

Впрочем, Тимофея можно вполне называть Тимошкой, потому что ему нету пока еще и девяти лет. Как раз скоро исполнится: двадцать девятого декабря… Но лучше все-таки говори ему «Тимофей». Я первая стала так называть его, и ему это очень нравится.

Года два с половиной назад я заметила, что Тимошка все время толчется в штабе дружинников возле своего старшего брата, которого ты очень хорошо знаешь, — возле нашего Феликса… Феликс объяснил мне, что отец и мать их работают на руднике, в семидесяти километрах от города, домой приезжают только по воскресеньям и маленького Тимошку не с кем оставлять.

Тогда-то мы с Тимошкой и подружились. Не сразу, конечно… Он долго меня не признавал и говорил брату: «Чего она пристает?» Я хорошо помню его стриженый, ершистый затылок, которым он всегда поворачивался ко мне. А потом уж я разглядела и его лицо: хмурое, насупленное, кажется, наполовину занятое очками. Он стесняется этих очков и, может быть, поэтому такой хмурый…

Я научила Тимошку читать. Помню, приносила ему самые интересные книжки, такие, чтобы он никак не мог от них оторваться и один удрать на улицу. Тимошка перестал торчать в штабе: книги прямо-таки приковали его к дому"

Потом Тимошка заболел. Это была неслучайная болезнь… Когда много лет назад, в Крыму, Феликс наткнулся на мину, неподалеку от него стоял годовалый Тимошка. Его отбросило в сторону взрывной волной, оглушило. А через пять лет после этого начались головные боли. Такие сильные, что Тимошка (а он очень терпеливый) плакал и кричал… Когда первый раз ему стало плохо, родители его были в отъезде. А Феликс как раз готовился к экзаменам в институте. Трудно было… Но я целыми днями сидела возле Тимошки, а мама моя его лечила. И в больницу мы его не отдали, сами выходили. Мама сказала, что Тимошке надо побольше гулять, дышать свежим воздухом. И мы с ним стали гулять. Я выдумывала разные истории, чтобы ему не было скучно: то мы с ним отправлялись в путешествие, то искали что-то. Он очень любит разные поиски и неожиданные находки. Но головные боли все равно возвращались. Они и сейчас еще мучают его. И я тут часто думаю об этом, потому что очень люблю Тимофея.

Сперва я просто хотела помочь Феликсу, который один никак не мог с ним справиться, хотя Тимошка уважает старшего брата и даже гордится им.

Но главное, Феликс мало видит Тимошку. Только рано утром да поздно вечером. Он ведь все время занят: то в школе у нас, то в штабе дружинников, то в библиотеке…

Вот Тимошка и привязался ко мне. А я к нему. И так сильно мы с ним сдружились, что я даже не смогла сказать ему правду, когда уезжала из вашего города. Не смогла сказать, что уезжаю навсегда, просто не смогла. И пообещала, что скоро вернусь… Даже адреса не оставила: родители, мол, будут ездить с геологической партией где-то недалеко, по Уралу, — и я с ними. А потом, сказала, вернусь обратно…

И Тимошка ждет, что я снова приду к нему, как бывало раньше. Каждый день ждет…

Но вместо меня, Коля, должен прийти ты. И как-то занять мое место в Тимошкиной жизни. Понял? Тогда уж можно будет сказать, что я, наверно, не приду больше в двухэтажный домик на Зеленой улице. Там, в третьей квартире, ты должен подружиться с Тимошкой. Но сперва приди туда тайно от всех и даже от Феликса: может быть, он не захочет, чтобы кто-то еще вмешивался в их жизнь. Меня он сам просил помочь, а тебя не просил. Но уж когда ты станешь настоящим другом Тимошки, тогда Феликс обрадуется и тайна будет не нужна.