Слушая наставления в дорогу, Егорша старался не выдать страха. Город представлялся ему чудовищем. Недаром деревенские мужики всегда отправлялись туда, словно во вражеский стан. Правильно рассуждал когда-то тихоня Прокопьев: отгородиться бы от него сплошной стеной, пусть живет по-своему, а мы будем жить по-своему. Однако важность поручения заставила его преодолеть боязнь.

До станции он дошагал по свежему зимнику. Дорога вилась среди подпиравших небо сосен. Тайгу завалило снегом наглухо, до самой весны.

Воздух на станции тяжелый, угольный, земля исполосована железом и залита черной грязью. Прошли, разговаривая, двое офицеров, пробежал солдатик без шинели, держа в руке чайник. Егорша перевел дух. Хоть и храбрился, а страшно. Тем более что Ольга предупредила: тут начнется самое опасное.

— Тао агэро (руки вверх)! — услышал он визгливый голос за спиной.

Обернувшись, Егорша увидел возле своей груди острие плоского штыка. Японский солдат, угарно пьяный, едва держал винтовку. Из-под собачьей шапки торчали жесткие прямые волосы.

Заплетающимся языком солдат спросил, не «бурсевика» ли Егорша, затем обшарил его карманы и махнул рукой, разрешая уйти.

С бьющимся сердцем Егорша огляделся. Из небольшой лавчонки за ним наблюдали какие-то люди. Они держали в руках чашки с едой.

Крохотное окошко лавки было заклеено промасленной бумагой. Над дверью висел красный бумажный лоскут с иероглифом — символом счастья. Внутри лавчонки стояло спертое зловоние. За низким столиком на продранной циновке сидели, поджав ноги, люди.

Лавочник с пухлыми щеками плаксиво пожаловался Егорше:

— Японца шибко плохо есть, настоящая хунхуза. Лавка чего-чего бери, деньга не плати совсем…

«У тебя своя беда, у меня — своя, — подумал Егорша. — Моя-то пострашней».

Он пригляделся к жующим людям. Старый озябший китаец лениво ковырялся в чашке. Он закрывал глаза и покачивался, словно боролся со сном. Напротив него сидел скуластый парень с ловко подвернутыми под себя ногами, он живо управлялся с едой и, прожевывая, успевал насмешливо выговаривать товарищу, долговязому, с длинным унылым носом.

— Нет, не спорь, расстрелянные люди оживают. У нас одного невпопад расстреляла, вместо головы в плечо попали… так что ты думаешь? Червем уполз. А вот повешенные, те уж на всю жизнь делаются неживыми. Тем каюк.

Скуластый заметил интерес Егорши и, вытирая губы, проговорил:

— Чего тебе? Признал, что ли? Э, да ты немой! Ну, садись тогда с нами. Садись, садись, говорю! — он показал место рядом с собой на циновке. — Жрать, как видно, хочешь? Эй, ходя, — окликнул он хозяина лавчонки, — дай человеку чашку.

Китаец с пухлыми щеками подал Егорше плошку с горячей лапшой. Присев возле стены на корточки, Егорша поставил чашку на пол и перевел дух. Японский солдат напугал его до смерти. А если пырнул бы спьяну? Не дождаться бы тогда его Ольге… Но как бы она узнала, что он мертвый? Нет, надо как-то выживать и пробираться во Владивосток. На обратном пути пускай в него стреляют, колют — дело сделано. А туда — нельзя.

— Ешь, ешь, немтырь, остынет, — подбодрил скуластый. — Едешь, едешь, говорю, куда? Э, вот беда-то, не с кем и поговорить как следует.

Из лавчонки они вышли вместе. Пьяный японский солдат вязался к толсто уверченной бабе, дожидавшейся поезда. Баба испуганно озиралась, искала помощи. Скуластый расхохотался.

— А и дуры же весь этот женский пол.

Показался поезд. Скуластый мгновенно превратился в озабоченного человека.

— Значит, так, немтырь. Ты, брат, давай-ка лучше сам собой, к нам не лепись. Нам, брат, самим как бы…

И он потащил долговязого за собой. Оставшись один, Егорша огляделся. В двери вагонов гроздьями высовывались люди, много военных. Попробуй-ка сунься туда! «Пропал. Останусь ведь!»

По длинному туловищу поезда прошло какое-то движение, вагоны заскрипели и тронулись с места. Глядя, как поворачиваются массивные колеса, Егорша заметался. А вагоны уже раскатились и, равнодушные к любой чужой беде, один за другим весело бежали мимо. Хоть ложись под них!

Подножка перед запертой дверью последнего вагона была пуста. Господи благослови! Егорша в отчаянии кинулся, руки сильно дернуло, но он вцепился крепко, намертво. Поехал все-таки!

А поезд уже вырвался на волю, испустил победный рев, вокруг Егорши завихрился снег. Черт с ним, с холодом, потерпим!

Поздней ночью на каком-то полустанке Егорша, бегая для согрева вдоль состава, вдруг увидел наотмашь распахнувшуюся дверь, пустынный тамбур. Удача! Из вагона ему в лицо ударило блаженное тепло. В кромешной темноте он пробрался вглубь, чутьем определил свободное местечко на полу под лавкой. Долго он не мог согреться. И прохватило же его! Свернувшись по-собачьи, он понемножечку оттаивал.

Перед рассветом Егорша пришел в себя от сильного пинка. За ногу его вытащили из-под лавки. Ничего не соображая, он протирал глаза. Батюшки, офицер! Потом он разглядел солдат с винтовками и целую стайку задержанных. Поезд стоял. Солдаты, подпихивая задержанных прикладами, повели их из вагона. Серая муть рассвета, безлюдье, холод.

Под солдатскими сапогами сочно похрупывал снег. Неожиданно раздался крик, возникло паническое оживление. Кто-то прыгнул с верхней ступеньки и, пригибаясь, побежал вдоль состава.

— Стой, сволочь!

Один из солдат передернул затвор и бросил винтовку к плечу. Треснул выстрел. Убегавший споткнулся и, остановившись, стал выпрямляться, выпрямляться, наконец, свалился. Солдат, все еще держа винтовку на весу, засмеялся.

— Ишь ты, какой шустрый!

Помня о наказе Ольги, Егорша незаметно положил пакетик в рот. А теперь пусть спрашивают, пусть режут его на куски. Ничего не добьются!

Рассказывая Ольге о своей неудаче, Егорша видел по ее лицу, что она расстроена сверх всякой меры. Горше всего было сознание, что он не оправдал ее надежд. Но, может быть, попробовать еще разок?

— Георгий, — строго сказала Ольга, — вы здесь останетесь вместо меня. Если придет человек и спросит, вы ему все объясните. Дня через четыре я думаю вернуться.

Она сорвала с веревки постиранную пеленку, расстелила ее на столе и химическим карандашом принялась срисовывать с бумажки текст шифровок. Писала Ольга мелко, сокращая многие слова. Получилась синяя полоска на самом краешке пеленки. Проворно двигаясь по комнате, Ольга собрала узелок и стала завертывать в пеленки Адочку. В последний раз огляделась в комнатке: не забыла ли чего?

— Ну, мама у меня обычно говорила: с богом. Георгий, замка у меня нет. Вы оставайтесь и ночуйте. Если ночью постучат в окно — не пугайтесь… Не сомневаюсь, что три дня мне будет достаточно. Ну, четыре!

Он принял завернутую Адочку на руки, и они вышли. От стыда Егорша готов был провалиться сквозь землю. Пользы от него, как от деревянной сохи. Надо же, в тепло полез, не мог потерпеть на подножке вагона. О себе он больше заботился, а не о деле. А надо так, как Ольга. Подумать только, не жалеет ни себя, ни свое кровное дите!

Вечером он заступил на пост в комнатке учительницы. Ольга предупредила, что кто-то может прийти. Кто же? А вдруг Ильюхов? Этот человек его поймет… Егорша решил не спать. Он дождется, он не сомкнет глаз. Хоть в этом показать себя! Он сидел, уронив в ладони голову. Нет, напрасно хвалил его и ободрял партийный парнишка Игорь Сибирцев. Из него, из такого, настоящего большевика не выйдет. Надо из своей проклятой шкуры выскочить, чтобы не дрожать от страха за нее, надо совершить что-то такое, чтобы самые большие генералы передернулись от страха и стали бы всю оставшуюся жизнь вздрагивать от одного упоминания его имени.

Ночь прошла без происшествий, никто не пришел. Утром он решил, что сидеть в бездействии невмоготу. А где сейчас Ольга с ребенком? Отправились-то они в самое пекло!

Не дожидаясь возвращения Ольги, он подпер колышком дверь школьной комнатки и отправился в тайгу на поиски людей, которые жили с оружием в руках и не боялись ни лютых холодов, ни голодного существования, ни самой смерти.