Сам отпускал? Или звонил кому-то и получал указания?

Это предстояло выяснять.

Сейчас Запорожца в Ленинграде не было, он находился в санатории.

Присматриваясь к Зиновьеву и так, и эдак, Ежов обратился к ленинскому «Завещанию». Своего многолетнего сподвижника, человека слишком близкого, вождь революции почему-то не выделил отдельно, а упомянул в связке с Каменевым. И вспомнил зачем-то Ленин такой известный эпизод, когда партия приняла курс на вооружённое восстание, а два самых видных большевика, Зиновьев и Каменев, не придумали ничего лучше, как выдать Временному правительству не только это важнейшее решение, но и назвали день вооружённого выступления. Предательство, иначе и не назовёшь! Удар в спину! Однако Ленин в своём продиктованном «Завещании» высказался об этом так:

«Октябрьский эпизод Зиновьева и Каменева, конечно, не является случайностью, но он также мало может быть ставим им в вину лично, как небольшевизм Троцкому».

Ничего не понять!

Как это так — нет никакой вины в явном предательстве? И почему это предательство связывается с «небольшевизмом» Троцкого?

Получается, что и гнусный поступок Зиновьева с Каменевым, и примыкание Троцкого к большевикам в самую последнюю минуту — закономерно?

Можно, конечно, взять в расчёт, что вождь диктовал, находясь в крайне болезненном состоянии. Но дело в том, что мысль свою он выразил довольно чётко. Неясность возникала лишь для человека, не посвящённого, не имеющего представления, о чём идёт речь.

Что же скрывал Ильич? Чего не договаривал? На что намекал?

Ведь в приписке, продиктованной 4 января, вождь чётко предложил убрать Сталина с поста Генерального секретаря. Здесь же…

В такие мгновения Ежов решительно обрывал себя. Да кто он такой, чтобы задавать какие-то вопросы самому Вождю? Как несгибаемый большевик, Николай Иванович считал это кощунством. А между тем, чем глубже он закапывался в сохранившиеся завалы, тем всё чаще попадалось ему ленинское имя. Получалось, что Ленин сам влезал в его дотошные раскопки. Выходила явная нелепица: он добирался до корней Зиновьева, а натыкался на фигуру Ленина. Это раздражало и мешало сосредоточиться на главном, т. е. вредило следствию, результатов которого нетерпеливо ждал в Москве Сталин.

На первых порах следствия Ежов обращался к своему немалому опыту главного партийного кадровика. Он убедился, каким кладезем ценных сведений являются серенькие папочки «Личного дела».

Однако что стоили папки отдела кадров по сравнению с папками ОГПУ? Вот где был настоящий кладезь самых разнообразных сведений о любом, кто имел несчастие обратить на себя внимание карательного ведомства!

Н. И. Ежов начал расследование, не заезжая с вокзала в гостиницу. Он направился прямо в Смольный. Там в кабинете 631 ни днём, ни ночью не прекращались интенсивные допросы близких родственников Николаева. Сам убийца содержался в камере на Гороховой. Первым делом Ежов распорядился, чтобы в камере с Николаевым неотлучно находился надёжный человек из охраны. Не хватало, чтобы вдруг исчез ещё и Николаев!

Бытовой мотив убийства (письмо в кармане) Ежов отбросил без колебаний. Он согласился с Шейниным: письмо «Доброжелателя» было безусловно заготовкой. К тому же Николай Иванович составил своё мнение о Милде Драуле, жене Николаева: прокуренная чухонка, крайне непривлекательная, вульгарная, никак не подходила на роль «прелестницы». В распускаемых слухах её называли официанткой. На самом деле она работала инспектором в управлении тяжёлой промышленности и с Кировым никогда не встречалась.

На первых порах Ежов сам допрашивал арестованных. Уже 2 декабря были взяты под стражу комсомольские руководители Ленинградской организации во главе с Котолыновым. На следующий день в подвалах на Гороховой оказались руководители местного ОГПУ. Кроме того, снимались показания тех, кто находился в кабинете Чудова, когда раздался выстрел Николаева. Первыми выбежали в коридор Кодацкий, Боген, Фридман и Росляков. Они и внесли тело Кирова в кабинет. Эти люди уверяли, что выскочили первыми, потому что сидели у самых дверей.

После первого же допроса Ежов потерял к Николаеву всякий интерес. Убогое создание! Ему исполнилось 30 лет. В партии он находился с 1924 года («ленинский призыв»). Отца не было, мать работала обтирщицей вагонов в трамвайном парке. В большой коммунальной квартире на Лесной улице семья Николаевых из 6 человек занимала две комнатки (с ними жили мать Мидды Драуле и её сестра с мужем). Бедность, скученность, беспросветность… В молодые годы Николаев пытался поступить в артиллерийское училище, но был забракован. Низенького роста, тщедушный, с огромной головой и кривыми ногами, он производил впечатление выродка и недоумка. Судьба его переломилась, когда он свёл знакомство с Котолыновым, молоденьким секретарём Выборгского райкома комсомола. Вскоре Котолынов попал в фавор к Зиновьеву и возглавил Ленинградский губком комсомола, стал членом ЦК ВЛКСМ. Оказывая покровительство забитому жизнью Николаеву, он устроил его инспектором в РКИ, а затем в Институт истории при Ленинградском губкоме партии. Зарплата Николаева выросла до 275 рублей (рабочий получал 120 рублей). За отказ от партийной мобилизации на транспорт ему сначала вынесли строгий выговор, а затем исключили из партии. С тех пор Николаев стал беспрерывно писать жалобы во все партийные инстанции. Сохранились его письма, адресованные Чудову, Угарову и самому Кирову. Он истерически требовал «прекратить несправедливое отношение к живому человеку со стороны отдельных государственных лиц». Партийный билет ему в конце концов вернули, но на работу в парторганы не брали.

К тому времени Котолынов также слетел со всех своих постов. Он познакомил Николаева с Юскиным, Соколовым, Звездовым, Левиным, Мандельштамом. Все они чувствовали себя страдальцами за правое дело: их исключили из партии решением XV съезда, как отъявленных троцкистов. Бывшие комсомольские деятели заразили Николаева бредовой манией стать народным мстителем. Во время работы Ленинградской областной партконференции Николаеву удалось пробраться в зал и он послал в президиум записку: «Мы вас, сталинцев, будем давить, душить, перестреляем!»

Любопытно, что вся эта подпольная деятельность проходила под пристальным наблюдением местного ГПУ. Ежов листал регулярные донесения сексотов. (Из них особенно продуктивно работала некая «Елена Сергеевна».) В октябре, за полтора месяца до убийства Кирова, на Котолынова и Мандельштама были выписаны ордера на арест. Однако вмешался сам Киров и отказался визировать ордера.

Так складывалась преступная организация, которую Ежов назвал «Ленинградским центром».

Находясь в Ленинграде, Николай Иванович знал, что 5 и 6 декабря в Москве состоится прощание с Кировым. Ему пришлось отвлечься от расследования. Приехала жена Орджоникидзе и принялась хлопотать с М. Л. Маркус, женой Кирова. Мария Львовна находилась в психиатрической клинике. Жизнь Кирова с ней была сплошным мучением. Она бешено ревновала мужа ко всем женщинам, устраивала безобразные сцены и постоянно угрожала покончить жизнь самоубийством. В квартире Кирова пришлось на окнах установить металлические сетки. Не было спасения и от друзей жены, нахальных, болтливых, живущих сплетнями и пересудами. Невыносимая обстановка в доме заставляла несчастного Мироныча день и ночь пропадать в Смольном, находить забвение в круглосуточной работе… Находясь в больнице, М. Л. Маркус не знала об убийстве мужа. Зинаида Гавриловна, жена Серго, подготовила её и повезла в Москву, на похороны. Кроме того, в эти дни отыскались две сестры Кирова. Они жили в глухом селе Пермской области и ничего не знали о своём брате. Их также пришлось отправлять в Москву. Вместе с ними поехала старая крестьянка, которая воспитывала Кирова.

5 декабря в Колонном зале Москва прощалась с Кировым. Играл оркестр Большого театра. Людской поток не прекращался весь тусклый зимний день. В 11 часов ночи в зале появились Сталин, Орджоникидзе, Жданов, Молотов, Каганович. Руководители партии замерли у гроба убитого товарища в последнем почётном карауле.