Стекла в окнах генеральского дворца задрожали, стень, гулом отозвались от могучего дьяконского рева.

А сидевшие рядом с дьяконом вовремя спохватились, до гадались уши пальцами заткнуть, а то бы им и оглохнуть можно было от такого рокотания.

Все зааплодировали дьякону, когда он закончил многолетие золотому рубину, а Мальцев в восторг пришел:

- Ну, дьякон, ну, дьяче, спасибо тебе, брат! Разуважил ты нас всех! - говорит он отцу Никодиму. - Ах, господа, как я завидую ему! Надо же было господу богу наградить человека басиной таким! Да я бы за такой голос невесть что отдал, половину бы заводов своих!

- А я бы, ваше превосходительство, поменялся голосом своим с вашей милостью за одну Дятьковскую хрустальную, - пробасил дьякон.

- Га, га, га! - загрохотал генерал. - Ишь ты! А у тебя, брат, я вижу, губа не дура, знаешь, на что нужно менять, на самое доходное. А так как это ни в моих, ни в твоих возможностях, то давай-ка останемся каждый при своем. И пир продолжался своим чередом.

А в это время творцы золотого рубина, Данила Петрович и Сенька, которые не были и быть не могли в числе приглашенных на такой торжественный обед в генеральском дворце, праздновали пасху по-своему. Сенька гонял с ребятами на огородах, играл в шаровни, а Данила Петрович со Степаном Иванычем сидели на завалинке и мирно беседовали о своих делах, о том, что послезавтра им снова надо на работу…

С трубкой в зубах, с палкой в руках идет Прокоп Машина домой из завода после работы. Палка дубовая, суковатая - гроза собачья. Трубка длинная, хрустальная, дымит как паровоз. И сам Прокоп - принизистый, присадистый, плечи широкие, ноги кривые - колесом, кепка старая, пиджак потертый, брюки заплатанные - тоже на паровоз похож. На маленький паровоз, на один из тех, что ходят по местной узкоколейке. Не идет, а катит. Недаром же его Машиной-то прозвали, машинами как раз эти небольшие паровозики в Дятькове, да и во всей округе, называют. Вот и Прокопа давно уже окрестили так. Он устал. Смена с шести вечера до двенадцати ночи - самая трудная, спать хочется, работа не спорится. Машина пыхтит трубкой, кряхтит, торопится домой. Калоши его все время норовят с ноги соскочить, в грязи застрять. Прокоп на них ворчит:

- Ишь ты, ишь ты! Ах, пропасти на вас нет!..

Городок Дятьково почти уснул. Только кое-где в окнах домиков светились огни да в клубе заводском гудел духовой оркестр - там шел спектакль. По улицам кое-где светили одинокие фонари.

На одной из центральных улиц, на Ленинской, там, где находятся главные магазины городка, слышен глухой разговор. По голосу Прокоп узнает ночного сторожа магазинов, старика Симудрова, а вот с кем он разговаривает - не понять.

«С кем же этот старый сыч разговор завел в такую пору?» - недоумевает Машина и повертывает на разговор, к магазинам.

- Это ты, Симудров? - кричит Машина еще издали сторожу.

- Я. А это ты, Машина, пыхтишь-сопишь? - отозвался сторож.

- С кем это ты разговоры ведешь ночью? Уж не во сне ли сам с собой?

- Какое тебе - во сне! Тут оказия, брат, оказывается: девочка вот тут чья-то, ночевать ей негде, - поясняет Симудров.

- Девочка? Какая девочка? Почему ей ночевать негде? - оживился Машина, подходя к сторожу.

- Да вот она. Подходит, понимаешь ли, ко мне. «Дай я, говорит, дедушка, с тобою сидеть буду: на станции меня выгнали, а на улице я одна боюся». Ну вот мы с нею и сидим рядышком, гутарим от нечего делать, коротаем ночь.

- Да, станция на ночь закрывается, это правильно, - говорит Машина и смотрит пытливо на девочку.

Девочка, по виду лет двенадцати - четырнадцати, сидела на ступеньках магазинного крыльца, в зипунке-безрукавке, в сарафанчике, в платочке и в сношенных лапотках. В руках у ней, на коленях, какой-то и с чем-то узелок. По одежде было видно, что она из деревни. Девочка робко взглядывала на Прокопа и молчала.

- А ты чья же будешь? - спрашивает ее Прокоп.

- Я, дяденька, из Понизовки, - тихо отвечает девочка.

«Из Понизовки… из Понизовки, - вспоминает Машина. - Знакомое что-то, а вспомнить не могу… Кажется, где-то в Смоленской области, около Рославля, деревушка такая есть. Помнится, проезжал я ее, когда за хлебом ездил в голодные годы. Да, кажется, там Понизовка эта самая…»

- От Рославля далеко деревня ваша? - спрашивает Машина у девчушки.

- За Рославлем верстов двадцать, дяденька, - ответила ему девчушка.

- А куда ж ты идешь? Или едешь?

- Не знаю…

Машина переглянулся с Симудровым: дело-то не шуточки, это им понятно обоим.

- Это как же так, а? - спрашивает Симудров.

- А так… Долго, дедушка, рассказывать, - говорит девочка.

«Девочка маленькая, а разговор ведет большая точно… Значит, нужду видела, так говорить только нужда учит», - думает Машина, смотря на девочку.

- Тебя как же зовут-то? - спрашивает он девочку.

- Настею.

- Ну, ежели тебя зовут Настей, то идем со мною.

- Куда, дяденька? - испугалась девочка.

- Ночевать, в квартеру мою.

- Я, дяденька, боюся…

- Иди, дурочка, не бойся. Ты не гляди, что он нескладный такой. Это вид у него такой несуразный, а так он человек - рубаха, никого не обижает. У него своя такая-то стрекоза есть, так она им командует почем попало, - ободряет Настю Симудров.

Настя робко встает.

- Ну, идем, идем! Время-то позднее уж, - говорит Машина, пыхтя трубкой. - А нам с тобою порядочно идти, живу-то я на самой окраине.

Настя взяла узелок свой и пошла за Машиною.

- Прощай, дедушка! - говорит Настя сторожу.

- Прощай, умница. Спи спокойно, у него в дому теплей тебе будет, чем у меня на ступеньках тут, - сказал Симудров.

Сначала шли молча. Прокоп Машина молчал, и Настя боялась слово сказать. Машина думал о Насте, разные догадки строил - кто она такая и почему одна на улице оказалась.

- У тебя, значит, мать померла? - говорит он Насте.

- Да, дяденька. А ты нетто слыхал об этом? - удивилась Настя.

- А то нет! Я тут же услыхал, - соврал Машина, сам не зная для чего. - И как же теперь ты, без матери-то?

- А тятька новую мать привел, мачеху… Ты нешто не слыхал об этом? В скорости, тут же, Ненилой ее зовут. Она привела с собою к тятьке трех мальчиков своих…

- Ах, да, да, я забыл было об этом, - продолжает врать Машина, теперь уже для того, чтобы Настя разговор не бросала. - Как же, как же, я знаю даже Ненилу эту самую. Сердитая такая, любит кричать на детишек, бьет их.

- Своих-то она жалеет, а меня не жалеет. Она-то и уговорила тятьку в пастухи меня отдать, свиней с овечками пасти.

- А тебе пасти не хочется?.. Конечно, кому охота целое лето в поле со свиньями таскаться.

- Нет, дяденька, я скотину люблю. Да только волки да воры одолели меня, сил нет. То волк овцу утащит из стада в лес, то нехорошие люди украдут. А я что сделаю? Разве я угляжу за стадом всем, особенно когда оно по кустам разбредется? А мужики сказали, что из жалованья моего вычет сделают. Мачеха ругаться на меня начала, а тятька даже побил меня один раз. И тятька сказал, что ежели еще овечка пропадет хоть одна, то совсем меня убьет… Они думают, что я сплю в кустах, когда стадо пасу, а я, вот ей-богу, дяденька, как хочешь забожусь, ни разочку не засыпала на пастьбе. Да как же там уснуть-то? Попробуй-ка, усни, тут только ты их и видел, особенно овечек. А они, вишь, не верят мне! Даже тятька…