А Насте снимать сарафан стыдно. Стыдно ей показать Любе, что на ней грязная посконная рубаха.

- Я лучше в сарафане лягу, - говорит она Любе.

- И не выдумывай лучше! Кто ж это спит в верхнем платье? Снимай, снимай!

- У меня рубаха не такая, как у тебя.

- А какая у тебя рубаха?

- Посконная.

- Посконная? Ну-ка, ну-ка, покажи, - тащит Люба с Насти сарафан. - Я никогда не видала посконных рубашек, какие они такие.

Она думала, что это ситец такой есть, посконь называется. А когда Настя сняла сарафан и осталась в длинной, как балахон, грубой, точно мешок крапивный, рубахе, серого, грязноватого цвета, жесткой на ощупь, Люба вскрикнула:

- Ой, как же ты ее носишь?! Она же точно железная!

- Зато прочная, не скоро изнашивается, - говорит Настя.

- И у вас все девочки в таких ходят?

- Нет, не все. Которые побогаче, те в ситцевых и в льняных, а в посконных только бедные.

- А из чего такие рубашки делаются?

- Из замашек. Прядут замашки и ткут из них холстину.

- А что это такое «замашки»? - допытывается Люба.

- Ну как тебе это пояснить… - замялась Настя. - Это вроде пеньки, они в конопле растут. Только их раньше конопли выбирают, стелют по лугу, а потом сушат и мнут. А коноплю в сажалках мочат, а потом сушат. Из конопли пенька потом получается. Но замашки то же, что и пенька. Пеньку тоже иной раз прядут, а потом холсты ткут. Но больше пенька на веревки идет. Коли замашек и льну мало, то и пеньку прясть станешь. Я с матерью три года пеньку пряла.

- Ты прясть умеешь?

- Да, а ты нешто не умеешь?

- Нет. Я не видела даже, как прядут.

- А что ж ты делала?

- Училась. А когда мама померла, хозяйствовать чуточку приходится. Я и сейчас учусь, в фэзэу.

- Где, где? - не поняла Настя.

- В фэ-зэ-у, - раздельно, по слогам, произнесла Люба. - Это наша школа, фабрично-заводского ученичества, так сокращенно называется. Я хочу быть мастером-шлифовальщиком.

- А-а, - протянула Настя, а сама так и не поняла, что такое мастер-шлифовальщик. Переспросить же Любу второй раз постеснялась.

- Ну, Настя, давай спать. Мы лучше в кровати будем разговаривать, - говорит Люба. - Только знаешь что… Сделаешь ты одну штуку, которую я скажу тебе?

- Какую?

- Нет, ты сначала скажи, сделаешь или нет?

- Ладно, сделаю, - робеет опять Настя.

- Сними свою рубашку и надень мою. Я тебе сейчас дам чистую.

- Нет, как же это? Я сроду чужую рубаху не носила.

- Нет, нет, нет! Сказала - сделаю, теперь, брат, назад нельзя, - хлопнула Люба крышкой корзины, где у нее белье лежало. - Вот, бери и надевай, без всяких разговоров. Надевай, надевай!

Настя видит, что упорствовать ей перед бойкой Любой невозможно, больно уж она командовать умеет, недаром ее отец даже слушает.

«Вот Любу бы к моей мачехе, ее бы она не посмела колотить и ругать. Люба не такая, как я, она в обиду себя не даст», - подумалось Насте.

Настя покорно сняла с себя свою рубаху посконную, а Любину, полотняную, надела. И точно гора у ней с плеч свалилась, а вместо горы пух по плечам полег, такой мягкой показалась ей Любина рубашка.

- Ну, как? - спрашивает Люба.

- Хорошо! - отвечает Настя.

- А-а, то-то же! А еще не хотела переодеваться! Ну, а теперь спать, в кровать. Раз, два, три! - прыгнула Люба по-кошачьи на кровать, - Ты к стенке ложись, к стенке!

Настя легла к стенке и потонула в пуховичке Любином.

- Ох, постель какая у тебя мягкая! - говорит Настя.

- Это мне от мамы осталось. Моя мама умерла, - сказала Люба.

- Моя тоже.

И девочкам стало грустно.

- Хочешь, будем дружно жить? - говорит Люба.

- Хочу, - говорит Настя.

- А то у меня есть одна подруга, Нинка, но она всегда задается, как чуть что - фырк! Мне даже надоело это. Ты подумай, мы с нею вместе в школу ходили, вместе в фэзэу подали заявление. А она все задается. И это потому все, что мне не с кем еще дружить. Я ей так и говорю: «Нинка, не задавайся, я найду другую подругу, получше тебя». А она: «Ну и ищи, ты мне не нужна, у меня Соня есть». А эта Сонька, ежели бы ты ее, Настя, видела!

Тихое, ровное дыхание услышала Люба в ответ.

- Настя!

Настя молчит. Она заснула как убитая: ведь она прошла сегодня больше двадцати верст пешком! Люба посмотрела на свою новую подругу, тихонько поцеловала ее и начала думать, чтобы поскорей заснуть…

Первый проснулся Прокоп Машина. Вой заводской сирены на пожарной каланче, пронзительный, диковато-жуткий, разбудил Прокопа: он вскочил и посмотрел на часы.

- Эге, уже пять часов! Вставать пора.

Он долго спать не любил. Часов пять-шесть ночью, часок после обеда - и будет с него.

Тихонько встал он с постели, не спеша оделся, на цыпочках пошел в комнату, где спали девочки, и засмеялся.

- Ишь ты, точно сестры родные! Подружились в один миг. Ах, дети, дети!

И вышел на двор.

А на дворе уже ждут не дождутся дворовые жители его: собачонка Стрекоза, петух Макарка с тремя курами - Феклой, Дарьей и Матреной. Досужая Стрекоза первая кинулась хозяину на плечи, за ней бравый Макарка взлетел, приглашая кур. Но куры клохтали в ответ, а на плечи хозяину не летели, опасно все-таки.

- Ну, здравствуйте, здравствуйте, - говорит Машина собаке и петуху. - Что, есть захотели? Дам, дам сейчас…

Машина пошел в амбарчик, вынес оттуда совок с овсом и сыпнул наземь.

Из-под крыши, заслышав хозяйский голос, выпорхнули голуби и закружились у ног Машины. Макарка клевал овес и поглядывал искоса то на голубей, то на хозяина.

- Ох и жулик петух! Не любит он голубей, да боится отогнать - я, вишь, тут. А отойди-ка я, живо погонит, сам все полопает. А того не понимает, дурашка, что есть все хотят, что голод не тетка, пустая кишка острее ножа.

А Макарка знай уписывает овес, сразу по пяти зерен норовит схватить.

Дождавшись, пока куры и голуби поклевали, Машина пошел в сени умываться. Но сначала он не позабыл покормить и Стрекозу, вынес ей корки хлеба и кашу, оставшиеся после вчерашнего ужина его с Настею. И потом уже начал умываться, разводить самовар. И только тогда будить девочек стал, когда самовар поспел.

- Коза, вставай!

- М-м-м, - мычит Люба сонно.

- Мычи не мычи, а вставать-то нужно.

Настя вскочила точно ужаленная. Где она и что с нею? Как она сюда попала? Чей это дядя и чья эта девочка? И постель не ее, не Настина.

- Что, заспалась? Забыла, где была и где очутилась? - смеется Машина.

«Ах, да! Вспомнила… Это ж дядя Паровоз, Любин отец, а это сама Люба», - думает Настя.

- Коза, а Коза, вставай, брат, вставай! - продолжает теребить дочь Машина.

- М-м-м-м…

- Самовар уж вскипел, один весь самовар выдую.

- От тебя это жди, потому что ты - Паровоз, - вскочила Люба сразу.

- А, то-то же! - хохочет Машина.

Пока девочки умывались, Машина стол к чаю накрывал. Поставил на стол чашки, стаканы. В хрустальную корзину положил хлеба, в кувшин, тоже хрустальный, с синими и розовыми прожилками, молока налил. Машина не так, как другие: кузнец, а топора нет, печник, а труба повалилась. Нет, у него не так! Ежели он работает на хрустальном заводе, то и посуда у него должна быть хорошая, из хрусталя настоящего.

Накрыв на стол, Машина сел чай пить.

Он всегда пил чай с блюдечка, чтобы остывало лучше и напиться скорее можно было. Он так громко дул на горячий чай, так вкусно причмокивал губами, что девочки сразу догадались, что он их дразнит.

- Ты слышишь? - спрашивает Люба Настю.

- Слышу.

- Идем, а то, шутка шуткой, и попьет весь чай. Он один раз весь самовар выдул. Наелся как-то селедки и выпил. Правда, самовар наш небольшой, двенадцать стаканов всего.

Настя не удивилась. У них один мужик ведерный самовар выпивал.

- Вот это обжора, я понимаю! - кричит Люба.