Доктор Хуан снял очки. Его большие глаза весело задвигались.

– Извини меня, Луиси, но мне кажется, что какие-то мерзавцы просто подсыпали тебе в «дайкири» древний яд из средневекового перстня, и ты выживешь только благодаря своему здоровому организму и еще, быть может, тому, что яд за много веков испортился. Наверное, ты оказался единственным законным наследником какой-то династии и тебя решено вытравить, как таракана…

Говоря все это, доктор Хуан отломил головки нескольким ампулам и, наполнив шприц, взял Луиса за руку. Еще несколько минут он говорил что-то легкое и забавное, пока Луис не заснул. Потом граф слушал его сердце. Глаза графа были напряженны и колючи. Когда он закрывал свой саквояж, дверь распахнулась, и в комнату влетела Люси – графиня Люсия Сантос Родригес.

– Луиси, не болей! Вот тебе бегемот плавающий! – зазвенел ее голос, но повелительный жест отца заставил Люси перейти на шепот:– Ты еще не вылечил Луиси, папа? – Синие круглые глаза графини были полны тревоги. Она почувствовала страх отца и тоже испугалась.

Люси была замечательно хороша собой. Кожа четырехлетней девочки была необыкновенного, золотисто-коричневого цвета, что в сочетании с соломенными волосами и огромными ярко-синими глазами, такими же подвижными, как у отца, но по-детски ясными, производило сильнейшее впечатление на жителей Ринкон Иносенте, да и не только на них. Графиня была крепкой, неутомимой и жизнерадостной, как котенок.

Граф молча направился к двери, и девочка послушно потопала за ним, оглядываясь на Луиса и сокрушенно покачивая головой. Толстого надувного бегемота она оставила на полу посреди комнаты и уже на улице убедительно объяснила, что «когда Луиси проснется, бегемот сразу скажет ему, что надо идти к нам пить чай»…

Из динамика маленького дешевого магнитофона доносился громкий, счастливый хохот Луиса, сквозь который прорывалось бормотание: «Ну, ты! Ну, перестань! Ну, отстань от меня, слышишь!» Казалось, бормотал заика. То и дело голос бормотавшего прерывался странными звуками, отдаленно напоминавшими кудахтанье курицы.

– Это он меня… это самое… щекотал! – признался Шакал, искоса посматривая на Лысана, который угрюмо и сосредоточенно созерцал собственные сандалии.

Адам Бочорносо, по кличке Лысан, укрепившейся за ним с незапамятных времен, был классически лыс. Нечто похожее на волосы росло по бокам его маленькой головки и лишь подчеркивало лаковое сияние лысины. Лысан сидел на ярко-салатовом диване в согбенной позе, которую принимал всегда, когда ему приходилось размышлять. Занятие это для Лысана было неприятным. Он весь подбирался и съеживался от напряжения.

Напротив Лысана вертелся и подпрыгивал на стуле тот, кого щекотали, – остроносый мужчина лет тридцати. Его лицо и все тело постоянно находились в хаотическом и бесполезном движении. Шныряли и бегали глаза, подергивался кончик носа. Тонкие, как шнурочки, губы кривились и принимали самые разные конфигурации, чем-то отдаленно напоминая дождевого червя. Интенсивность телодвижений Шакала была прямо пропорциональна степени его возбуждения. Подергивая плечами, Шакал продолжал:

– Он меня чуть до смерти не защекотал! Здесь на пленке не слышно, а я ведь все время, это самое, смеялся, только тихо… Как сейчас… – Физиономия Шакала стала похожа на карнавальную маску – он действительно смеялся беззвучно. – Вы же сами запретили Алексису его трогать, чтобы, это самое, не стукнуть, а он… Вы же слышали! Сказал мне, что скажет все на ухо, а потом зажал… это самое… голову между колен и щекотал! Алексис меня еле вытащил…

Смех в динамике прекратился, и была слышна какая-то возня. Лысан выключил магнитофон и заговорил, продолжая рассматривать сандалии:

– Значит, вы что-нибудь напутали с таблетками? Сколько таблеток-то бросили?

– Вы же говорили, что две! Значит, Алексис бросил две. Я точно не знаю – он все делал сам. Вы сказали, после этих таблеток ослабляются эти самые, волевые центры. В общем, что он ответит на любой вопрос, как дитё! А он… – Шакал опять беззвучно смеялся. – Алексису усы выщипал! Когда Алексис начал меня отбивать, он его за ус поймал и выдернул половину!

Усы Алексиса мало волновали Лысана. Он мучительно анализировал происшедшее и обильно потел. Там, на континенте, ему сказали, что после одной бесцветной таблетки, которых в «дайкири» Луиса было положено две, человек становится неудержимо болтливым, а через некоторое время и совсем теряет ориентацию в пространстве и во времени на несколько часов, то есть не помнит себя. Но Луис Хорхе Каррера не говорил ни одной внятной фразы! Он постоянно хохотал, пел и, судя по топоту ног и рассказу Шакала, несколько раз танцевал. Объявляя танец, он, кстати, и произносил единственную понятную фразу: «Перуанский танец – «Майская палка»!» Эта фраза постепенно заняла в голове Лысана все свободное место, и он обсасывал ее с разных сторон. Положим, кое-что здесь выловить можно. Есть, по крайней мере, реальное указание на страну. Но почему палка? Почему майская?

– Какого черта вы утащили его одежду? Я же говорил обыскать, но раздевать не говорил. – Лысан раздражался. – А если он, значит, в полицию заявит и вами здесь займутся… – Брюки и рубашка Луиса валялись на полу.

Шакал заволновался.

– Это Алексис взял! Я ему говорил оставить, а он захватил и сказал…

– Ну и сволочь! – Дверь одной из комнат распахнулась, и в холл влетел огромного роста мужчина, полуголый, в шортах, сделанных из старых джинсов. – Ты же сам сказал, давай привезем хоть что-нибудь! Говорил ведь! Подонок!.. Шеф! – страстно обратился Алексис к Лысану. – Я три раза говорил Шакалу: оставь в покое одежду этого парня! А он все схватил, засунул в сумку и унес! Вот в этой сумке унес! – Алексис тяжелыми шагами протопал к дивану, поднял полиэтиленовый пакет с изображением бутылки рома и швырнул Шакалу под ноги.

Алексис производил неизгладимое впечатление. Голова Алексиса имела форму большого кокосового ореха. Самой заметной деталью лица были толстые густые брови, которые, срастаясь, доходили почти до середины переносицы. Начиная каждую фразу, Алексис делал неожиданное резкое движение головой вниз и налево, роняя ее так, словно она свободно ходила на спрятанных в многочисленных складках шеи шарнирах. В этом движении было что-то от укоризны школьного наставника, что неплохо сочеталось с удивленно-вопросительным выражением больших карих глаз. Но одновременно огромные брови Алексиса решительно и резко взмывали вверх, а рот злобно скалился.

Его лицо запоминалось непонятным соединением несоединимого, странной и пугающей противоречивостью выражений. Присмотревшись к этому лицу, непредвзятый наблюдатель сначала удивится, а затем почувствует отвращение, страх и отвернется.

Лысан не без удовольствия наблюдал за склокой своих подчиненных. Потом продолжил дознание:

– И дома, значит, тоже ничего?.. Хотя какая на вас надежда! – Лысан махнул рукой и пригорюнился. – Хоть что-нибудь должно же быть у него дома! – выговорил он наконец, поглядывая на Шакала исподлобья так, словно тот пытается скрыть от него это «что-нибудь».

– Шакал смотрел у него в столе, а я прошелся по квартире! – Алексис говорил громко и сбивчиво. – Ничего похожего на тару. Кругом развешаны разные твари, рыбы, крабы, разная мерзость… – Алексис гадливо передернулся, стараясь убедить Лысана, что то, с чем ему пришлось иметь дело, действительно мерзость. – И потом, шеф, вы же велели не оставлять следов. Так можно было бы поковыряться кое-где ножом…

– А в столе только бумаги и книги! – вставил Шакал. – Ничего похожего на тару. И вообще, я думаю, что он не держит ничего дома…

Алексис уставился на Шакала, внезапно его лицо приняло злобное выражение, и усы задрожали.

– Шеф, скажите Шакалу, чтобы прекратил свои штучки с предохранителями! Если я его поймаю за этим делом – прибью! У меня кондиционер каждые полчаса отключается! Каждый раз, как дурак, бегаю, ставлю на место предохранитель, а через пятнадцать минут – бац! – снова отключается! А у него в комнате работает все время! Собака!..