Выслушав Воробьева, Михайлов счел необходимым немедленно доложить подробности разговора начальнику отряда. Смысл его был таков. Воробьев, если бы он не смог попасть в Приморье, должен был связаться с агентурной базой на Хоккайдо и вызвать судно. База работает на условленной волне в шестнадцать часов сахалинского времени. Воробьев предлагает вызвать судно.

— А почему он так уверен, что за ним придут? — спросил Богачев.

— Утверждает, что это один из вариантов, который был обусловлен перед высадкой.

— Можно ли ему доверить рацию? Того и гляди, вместо вызова судна он сообщит о своем провале.

— Тогда судно не появится. Воробьев — трусит. Мне кажется, сейчас ему всего дороже собственная жизнь. Он хочет, чтобы ему поверили.

— Что же, риск — благородное дело. Но нужно еще раз как следует взвесить все «за» и «против».

Приняв радиограмму «Русалки», с Хоккайдо сообщили, что в условленное время придет быстроходный катер. Встретить его нужно, отплыв на два-три километра от берега и имея при себе радарный рефлектор — металлический предмет, отражающий волны локатора. Так катер быстрее отыщет пловца в море.

С наступлением темноты все было готово к встрече «гостей». В двух километрах от залива установили на якоре плотик с радарным рефлектором. В бухтах ожидали команды пограничные корабли. Ночь настала ясная. Даже при одних звездах видно было далеко. Томительно тянулось время. Руководивший операцией полковник Бочаров не покидал наблюдательного пункта на скалистом мысе.

Время шло. Ничто не нарушало покоя ночи. Катер не показывался. Когда начал заниматься рассвет, полковник хмуро сказал:

— Ну что ж. Ждать больше нечего! И все же я не верю, что Воробьев пошел на провокацию. Ведь это была его последняя ставка. Скорее всего светлая ночь помешала катеру идти к нашим берегам.

Известие о том, что катер не прибыл, Воробьев встретил чуть ли не истерикой:

— Не может быть! Вы меня обманываете! Я сделал все. Они обещали…

Он вдруг зарыдал, нервно, истошно.

— Попробуйте связаться в шесть утра, — спокойно сказал Михайлов. — Если не ответят, значит, вы чем-то выдали себя.

— Да, да, я буду работать в шесть. Они ответят, вот увидите, они ответят. Нельзя же так подводить человека.

Последняя фраза заставила Михайлова улыбнуться.

— Они все могут, Воробьев, — сказал он и вышел из комнаты.

В шесть утра «Нептун» ответил: «Терпение. Помешала светлая ночь. Ждите завтра, то же время».

Словно выполняя желание «морского царя», к вечеру погода испортилась. С Охотского моря набежали тучи, и пошел дождь. Снова томительные часы ожидания. И вот радио донесло на командный пункт шифрованный сигнал: «Вижу неизвестный катер». Вскоре последовало сообщение с другого корабля: «Неизвестный катер пересек границу. Движется на север в наших территориальных водах».

— Пропустить! Ждать команды… — последовал ответ.

Ждать пришлось недолго.

— Катер повернул, уходит назад! — послышался новый тревожный сигнал. — Выхожу на преследование.

Бочаров приказал всем кораблям идти на перехват судна-нарушителя. Теперь дорога была каждая минута. Пограничным катерам, стоящим в засаде, нужно было набрать максимальную скорость, чтобы перерезать путь врагу.

Фуртас принял оба сигнала: и тот, который сообщал о неожиданном повороте вражеского катера, и приказ Бочарова о преследовании.

— Самый полный.

Набирая скорость, пограничный корабль вышел из засады. Радиолокатор нащупал три точки: одна перемещалась строго на юг, две других на юго-запад, наперерез первой. Стало ясно катер уходит от погони. Корабли явно не успевали перекрыть путь. Оставался теперь только корабль Фуртаса.

— Самый полный!

План сейчас мог быть один — успеть пересечь курс противника и, встав хотя бы на милю правее его, теснить к острову. Минута встречи приближалась. Фуртас приказал включить прожектор, В ярком луче заискрились косые полоски дождя.

— Справа на борту иностранный катер! — доложил вахтенный.

Два зеленых огня мелькнули на советском корабле. Ответа не последовало. Снова сигнал. И снова молчание. Катер не реагировал ни на одну из команд об остановке. Фуртас приказал дать предупредительный выстрел. И это не подействовало.

Капитан-лейтенант легко мог бы своими пушками уничтожить врага, но он надеялся захватить катер. Тот шел теперь в полумиле с левого борта несколько впереди.

Расстояние между судами сокращалось очень медленно. Когда до нейтральных вод оставалось не более двух миль, катер резко прибавил скорость, очевидно, надеясь выйти из советских вод до встречи с пограничным кораблем. Сообщив обстановку на командный пункт, Фуртас открыл огонь на поражение. Другого выхода не было. Ждать — значит, выпустить нарушителя безнаказанно.

Залп! Корабль резко качнуло. Еще залп! Море осветили яркие вспышки. На катере что-то взорвалось. Взметнулся язык пламени. Потом последовала серия мелких взрывов…

После прихода американского катера настроение Воробьева резко изменилось. На допросах он вел себя свободно, даже пробовал шутить. Материалы следствия пополнились показаниями о том, как проходила его дальнейшая подготовка к шпионской деятельности. Он рассказал, как с американским офицером Майклом Огденом вылетел из Франкфурта-на-Майне в Вашингтон, как в тридцати километрах от столицы Соединенных Штатов, в загородной вилле, изучал Приморский край СССР, занимался стрельбой, греблей, работал на ключе, дальше шли записи о вылетах Воробьева с Огденом в Нью-Йорк, а затем в Бойс (Западная Калифорния).

Цифры, даты, фамилии, населенные пункты…

Воробьев помнил их наизусть и обо всех рассказывал охотно, не забывая даже мелких деталей. Но совсем иначе вел он себя, когда речь заходила о его жизни в Германии. Настроение его портилось, этот период Воробьев помнил плохо, якобы потому, что жизнь его была там бесцветной.

Михайлов чувствовал: агент хитрит. Изучая личные вещи Воробьева, капитан раскрыл его блокнот. Он просматривал его и раньше, но сейчас одна деталь показалась ему весьма интересной, даже загадочной: в блокноте были только стихи. Одни, видимо, владелец переписал из книг, другие сочинял сам. Эти, вторые, далеко не отличались ни стройностью, ни красотой, рифма была несовершенной.

Взгляд Михайлова задержался на песне:

Капитан знал эту песню. Но со второго куплета слова оказались другими:

А через один куплет шла такая фраза:

«Исфаган? Исфаган? Где же это?» — вспоминал Михайлов. Он взял атлас и вскоре нашел в Иране город Исфакан. Может быть, у Воробьева тот же город, только в другой транскрипции?

«И почему человек, живущий в Германии, — думал капитан, — писал стихи об Иране?»

Следователь стал более внимательно изучать «творчество» Воробьева. Ему казалось, что именно здесь можно отыскать ключ к каким-то тайнам. Вскоре его насторожило весьма бессмысленное четверостишье, героем которого был «Женька Голубок».

— Женька? Кого он имеет в виду — себя или какого-нибудь приятеля? Женька Голубок! А может быть его настоящее имя Евгений, — размышлял капитан.

Наутро Михайлов как бы невзначай завел с Воробьевым разговор о стихах в блокноте. Тот начал рассказывать о своих «творческих порывах». Поделился, что многое там написано о себе.